Акты отчаяния

Людей пугает подростковый секс, но нам не помешает подумать о том, насколько тягостно, больно и мучительно иметь тело подростка, особенно тело юной девочки. Стоит помнить, что благодаря сексу девочки, возможно, впервые осознают, что тело может приносить наслаждение. Что миллионы чувствительных уголков могут быть чувствительны не только к боли, но и к удовольствию. Что слезы могут наворачиваться не только от грусти.

В том возрасте мое тело было мне противно, но в то же время я училась его любить, слишком сильно любить. Я ненавидела его, но боготворила с непристойной страстью, ведь мне было известно, какие чувства оно способно разжечь во мне и в других. Смотрясь в зеркало, я хотела закричать от отчаяния, разбить стекло, отколоть огромные осколки, а в следующую секунду уже стояла на коленях, глядя на себя с восторженным обожанием, поглаживая слегка выпирающие ребра и разглядывая себя сверху под тем углом, с какого меня видел бы парень. Я лежала на спине в постели с фотоаппаратом и размышляла о том, как повезет тому, кто увидит такую красоту.

Перемирие с моим телом невозможно; я уверена, что даже если заключить его, то рано или поздно его все равно нарушит новый враг. Что толку?

Возвращаясь домой, я становлюсь злой как никогда. Меня захлестывают воспоминания обо всех изменениях моей фигуры и безуспешных попытках быть человеком определенного типа. Здесь мои старые весы, мои старые фотографии: упругая от голода кожа лица, сияющие и дикие от голода глаза – настоящая, неоспоримая красота.

А еще дома моя мать. Когда она рядом, меня тошнит от себя больше обычного. Я перебираю в памяти типичные обиды, которые, возможно, выложу психотерапевту, замечания, невзначай брошенные мамой, когда я была школьницей. Мама всегда была несколько помешана на своем теле, особенно в молодости, когда сходила с ума от одиночества, моего детского нытья и беспокойства за свое будущее.

Она выдавала обидные слова без злобы и яда, со своей обычной непринужденной бодростью, но я, конечно, их запомнила. Как несправедливо! Мать наверняка тысячу раз говорила мне, что я хороша такой, какая есть. Вполне вероятно. Тем не менее я не помню этих слов, для меня они не существуют.

Зато существуют моменты вроде этого: когда мне было одиннадцать, мама обычно забирала меня после школы, и по пути домой мы заезжали в магазин купить мне пачку чипсов или злаковый батончик. В тот день я решила стать такой же худенькой и правильной, как мои здоровые, подтянутые одноклассницы, которые питались рисовыми хлебцами и у которых носки не впивались в икры.

– Что будешь есть? – спросила моя мать.

– Ничего, – ответила я, – с сегодняшнего дня я после школы буду только жевать жвачку.

– Умница, – сказала она, и мной тут же овладела глубокая тоскливая тревога, что все это время она ненавидела меня за то, что я такая обжора, и дождаться не могла, когда я откажусь от еды.

Приезжая домой, я до сих пор стесняюсь своего тела и держусь настороже. Меня бесит, что мама видит, сколько лишнего веса я набрала. Меня бесит, когда она рассказывает, что она сейчас ест, а что нет и какие упражнения делает в спортзале. Меня бесит, что мне в этих рассказах чудится то ли вызов, то ли предложение поднять ставки. Меня бесит, что я так и не научилась адекватно реагировать и могу только злиться и демонстративно морить себя голодом либо наедаться до отвала, показывая маме, что меня не проймешь, что я переросла ее жалкие опасения, что я дух, а не тело, что я лучше нее. Я перестаю надевать свою обычную одежду, прикольную и красивую, и влезаю в унылые безразмерные фуфайки.

Пожалуй, даже если бы мама не проронила ни слова ни о своем теле, ни о моем, то дома, под одной с ней крышей, меня все равно душила бы ярость – от нашей тесной близости. Мать дала мне жизнь, создала это тело-вещь, которое я так ненавижу и так люблю. Меня возмущает, что она произвела его на свет; мне стыдно, что я так бездарно им пользовалась. Мне хочется закричать ей: «Как ты смеешь?» Или: «Я так тебя люблю! Прости».

2

К утру двадцать четвертого Киран так и не позвонил, и во мне нарастал ужас. Я успокаивала себя: наверное, он потерял телефон. Тогда почему он до сих пор включен? Возможно, он просто занят. Настолько, что за четыре дня не нашел времени написать сообщение? Мы впервые за несколько месяцев так долго не разговаривали. Я всерьез забеспокоилась: у Кирана не было близких друзей, которые могли бы его проведать, и он не собирался ни с кем встречаться до Рождества. Проводить хотя бы часть праздничных выходных в Уиклоу с отцом он отказывался – по его словам, всякий раз, когда они пытались отметить Рождество вместе, их обычное взаимное раздражение перерастало в неприкрытую враждебность и на поверхность всплывали его старые детские обиды. Поэтому в первый день Рождества он ужинал с друзьями, а отца навещал в январе, когда горечь немного отступала.

Вдруг с ним произошел несчастный случай? Он ведь мог упасть с велосипеда, или просто поскользнуться, выходя из душа, и удариться головой, или… да мало ли что!