Акты отчаяния

Со стороны могло показаться, что мама, заполучившая высокого, брутального нового мужа и отправлявшаяся с ним в сплавы на байдарках и небольшие путешествия по выходным, вышла из развода победительницей, однако, на мой взгляд, папа был счастливее. Меня беспокоило его одиночество, но человек он был непритязательный и по большому счету не нуждался ни в чем, кроме дружеского общения, книг и клочка земли. Все это имелось у него в деревеньке в нескольких милях от города, где он работал в маленькой местной библиотеке и пару раз в неделю выпивал с неизменными тремя приятелями.

Мама же всегда словно предчувствовала беду, что в ее зрелом возрасте достаточно странно, и продолжала с подростковым рвением и оптимизмом судорожно сидеть на диете.

– Как поживает Стивен? – подмигивая мне, спрашивал ее папа всякий раз, когда она привозила меня к нему домой, где я чаще всего проводила выходные.

– Его зовут Стиофан, и тебе, Томас, это отлично известно, – отвечала мама, на ирландский манер произнося папино имя с ударением на последнем слоге.

Обычно, приезжая из Дублина так поздно, я вызывала такси, потому что ленилась и побаивалась идти в Баллинакил пешком, но в этот раз не могла представить ничего чудеснее. В пути я слушала музыку, напоминавшую о Киране, и впала в тихую мечтательность, которая была несвойственна мне с подростковых лет. Добравшись до дома, я открыла дверь своим ключом. Мама спала на диване под идущую по телевизору криминальную драму.

– Привет, ребенок, – сказала она, открыв один глаз.

– Привет, мам. – Я подошла, приветственно стиснула ей руку и отправилась наверх спать.

Как обычно, приехав домой, я беспробудно проспала двенадцать часов, словно восстанавливаясь после вынужденной самостоятельной жизни на протяжении года. Когда я проснулась, было только девятнадцатое декабря, но в моей спальне уже чувствовался дух Рождества. Я опустила руку, достала из сумки янтарную брошь, сжала ее в ладони и ощутила тепло.

В тот день и на следующий я сидела в гостиной, читала глупые толстые романы, чего обычно никогда не делаю, помогала заворачивать подарки, готовила. Мы с мамой пили вино, сплетничали об общих знакомых и смотрели дурацкие передачи. Вечером двадцать первого числа я позвонила Кирану, не выходившему на связь с самого моего отъезда. Я не беспокоилась: он неохотно пользовался телефоном, и на его балансе редко были средства, если его не пополняла я. Я звонила три раза, но он так и не взял трубку. Я выпила и очень хотела с ним поговорить, но не придала этому значения. Я положила ему на телефон деньги через интернет и отправила сообщение, в котором попросила позвонить, когда он освободится, и сказала, что соскучилась и люблю его. Стоило это написать, и у меня сразу поднялось настроение.

Двадцать третьего я пошла выпить с двумя своими старыми друзьями. По пути я мельком увидела себя в витрине магазина и была вынуждена остановиться и опереться о столб – омерзительная толстуха. В пабе люди будут обсуждать меня, таращиться и шептаться о том, насколько я растолстела и пострашнела в сравнении с тем, какой была в юности.

Я прикоснулась к своему животу, перевалившемуся через резинку трусов, – то была я и в то же время уродливая не-я. То, что я не худышка, не единственная моя особенность, и в любом другом уголке мира это не имело значения. Но стоило мне вернуться в Уотерфорд, как нехудоба снова становилась моей определяющей чертой, моим личным изъяном. Каждое возвращение напоминало мне, что – по крайней мере, здесь, дома, где это важно, – я всегда буду не такой, как надо. Я всегда буду выглядеть безобразной версией своего истинного «я», торопливым наброском человека.

2019, Афины

Я никогда не понимала, как можно любить или ненавидеть свое тело. Его непрерывная изменчивость всегда вызывала у меня прежде всего глубокую тревогу: по сути, эта зыбкая, непокорная плоть не имеет ко мне никакого отношения и совершенно меня не касается.

Разве можно принимать, любить, ненавидеть или хотя бы нейтрально относиться к тому, что отказывается оставаться неизменным? Как сохранить устойчивые чувства к чему-то столь непостоянному? Не лучше ли признать, что я на это неспособна, что необходимо отделить мое тело с его отвратительным своенравным ростом и упадком, расцветом и увяданием от моего «я», от меня самой?

Мне говорят, что это невозможно. Как правило, говорят это мужчины. Они изучали неизвестных мне философов, но их красивые слова несут тот же смысл, что и напыщенные мотивационные лозунги, провозглашаемые женщинами, которых они считают дурами. Они говорят: ты – это твое тело. Вы неразделимы. Когда меняется оно, меняешься ты. Ты не сторонняя свидетельница трансформаций своего тела, ты их инициатор.