Акты отчаяния

Он разложил их широким веером по всей кровати.

Все мои слова были перед нами. Все, что я сделала. Все, с кем я трахалась.

Мои чувства к Ноа.

Моя неудовлетворенность отношениями с Кираном, мое охлаждение к нему.

Он медленно усмехнулся, жутко и криво, взял один из блокнотов и зачитал вслух:

– «Не знаю, почему я такая. Не знаю, почему мне нужно, чтобы меня били, оскорбляли и унижали. Понятия не имею, почему это так. Но правда в том, что я этого хочу, а Киран, похоже, не собирается мне это давать».

Он снова поднял на меня взгляд, и на его красивом лице опять возникла нехорошая улыбка.

– Прости, – сказала я до смешного невпопад.

Меня трясло. Мне требовались сахар, холодная вода, душ. Мне требовалось исчезнуть.

– Прости, – повторила я.

Извинение прозвучало настолько фальшиво, что в его искренность не поверила даже я сама. А потом я заплакала – села в углу, уткнула голову в колени и неудержимо разрыдалась. Одной рукой я закрывала лицо, а другой попыталась ухватиться за его руку. Я успела коснуться его ладони, но он тут же вскочил.

– Ты не говорила, что этого хочешь.

Я продолжала плакать, не слыша его, не видя, что он делает.

Он расстегивал пряжку ремня, пуговицу, молнию, а я так и сидела, забившись в угол, скорчившись, пытаясь спрятаться от происходящего, от своего позора. К лицу я прижимала его футболку, дышала в нее и вытирала слезы.

И тут оказалось, что Киран голый.

Неожиданно он опустился передо мной на колени и поцеловал меня. При мысли, что он меня вовсе не ненавидит, меня охватило блаженство, и со счастливым облегчением я ответила на поцелуй.

Он быстро и грубо сунул руки мне под платье. Я вскрикнула от удивления.

Он снова нежно поцеловал меня, и на секунду я почувствовала себя очищенной от грехов. Я прощена.

Он резко стащил с меня трусы и опрокинул на спину.

– Эй, – пробормотала я, от удивления перестав плакать и только теперь осознав всю странность его поведения.

Он нажал мне на живот чуть выше лобка, чтобы я не дергалась. Сердце мое учащенно колотилось. Меня тошнило от его прикосновений, но я терпела. Твердила про себя: «Если будет только это, а потом я смогу уйти, я выдержу».

Когда он вошел в меня, я зажмурилась, крепко, до белых искр в темноте. А потом он меня ударил.

Сначала влепил мне пощечину, но я все равно не открыла глаза, и тогда он ударил кулаком. Я уставилась на него, от потрясения даже приоткрыв рот.

– Я думал, тебе это нравится, – сказал он.

Я снова заплакала, завозилась, пытаясь сопротивляться.

Когда я извернулась настолько, что двигаться ему стало неудобно, он ухватил меня за волосы и резко дернул, поднимая голову. Сунул член мне в рот, крепко держа меня за загривок, и принялся двигать бедрами.

Я захлебывалась рыданиями.

– Хватит ныть, сука, – сказал он.

Сквозь слезы я глянула на него и увидела его ненависть – яростную, абсолютную.

– Я думал, тебе это нравится, – снова сказал он, проталкивая член в горло.

Я уже задыхалась, но он лишь презрительно ухмыльнулся.

– Вот что тебе нравится, – повторял он.

9

Кончив, он сразу скрылся в ванной.

Я быстро собрала сумку и ушла.

Ту ночь я провела в отеле, отмокая в обжигающей ванне.

Через две недели я уехала из страны.

Май 2015. Афины

1

После расставания с Кираном я провела шесть месяцев в Греции, и в гости напросился приятель из давнего прошлого, Марк. К тому моменту я давно была одна, и мое одиночество имело иную природу, чем до и во время отношений с Кираном. Ровное и спокойное одиночество – мне даже стало казаться, что его вполне можно терпеть вечно, и я еще не определилась, стоит ли ему сопротивляться.

Моя новообретенная нелюдимость почему-то казалась мне опасным извращением, сулила годы неадекватного поведения, подразумевала необратимость, которой я, возможно, и не желаю вовсе.

Однажды я поняла, что ни с кем не разговаривала целую неделю. Когда за поручень, к которому я прислонялась в поезде метро, взялся сильной загорелой рукой какой-то усатый мужчина, я с трудом подавила желание слегка наклониться вперед и потереться щекой о его гладкую коричневую кожу.

2

Приехал Марк. Разговаривать с другим человеком, которого я вдобавок и помнила-то плохо, было странно. Мои слова звучали неуверенно, и даже когда я выпила – впервые за несколько недель, – легче не стало. Я рассказала, как провожу время – работаю, гуляю, читаю, пишу, – и слова мои прозвучали вяло и буднично, хотя на самом деле меня не покидала новизна утраты, потрясение от хаоса.

Он все повторял, что я наверняка пишу что-то гениальное, какая я потрясающая, как я прекрасно выгляжу, какая я необыкновенная личность.

Когда я вскользь упомянула, что у меня не задался день и работа не клеится, Марк тут же принялся уверять, что такое просто невозможно.