Акулы во дни спасателей

Я чувствую их запах даже за вонью плесени. Органический смрад, как от прогретой солнцем компостной кучи, уксус, лимонные шкурки, старая кофейная гуща, чертовы хоуле, невольно думаю я. Так выразился бы Дин, будь он здесь, он всегда разделял здешние взгляды на белых людей — непроходимо дремучих, неловких, нечистых, — и хотя я не сторонник стереотипов, однако иногда они бьют наотмашь. Темные спутанные волосы мужчины собраны в куцый хвост, бородка жиденькая, как лобковая поросль, он сутулится, будто новичок в школе, женщина — блондинка с короткой мальчишечьей стрижкой, во рту частокол кривых зубов, я замечаю их, когда она шепчет. Поджарые, как спортсмены, сплошь пирсинг — у обоих проколоты уши, у него еще бровь, у нее нос и губы, — под глазами круги от недосыпа.

Их походная плитка, фактически железный кулачок, по-прежнему шипит. Тут же мятые металлические тарелки и ложки-вилки. Я указываю на стол; мужчина и женщина кивают, я сажусь. Выпрастываюсь из лямок рюкзака, и силы вдруг покидают меня, глаза слипаются, я роняю голову на сложенные руки, стараясь не заснуть.

— Может, поедите? — предлагает мужчина.

Я поднимаю голову и бормочу, да, я поем, я не ел, у меня тут кое-что есть, сейчас, расстегиваю рюкзак, достаю скомканную одежду, под которой прячется котелок. Из котелка на стол вываливаются припасы: упаковки готовых макарон с сыром, банки консервированного тунца, шуршащий пакетик с разноцветными конфетами.

— Нет-нет-нет, — улыбается женщина. — Не нужно. Мы поделимся с вами едой.

— Это никогда не помешает, — отвечаю я, протягиваю им банку тунца, и мужчина, пожав плечами, подвигает ее на их сторону стола. Мы сидим и смотрим, как котелок извергает пар.

* * *

Наши желудки полны горячих макарон и острого тунца. За едой мы обсудили тропу, потом вкратце рассказали о себе. Они вышли на несколько дней раньше меня, собирались пересечь все долины до самой Пололу[119], но на второй день пути тропа стала настолько неухоженной и размытой, что двигаться дальше они не рискнули, опасаясь погибнуть. Они из Германии, пробудут на Гавайях еще полторы недели, потом посетят кое-какие места на материке, а оттуда неспешно домой, в Мюнхен. Саския (так звали женщину) призналась, что очень хотела увидеть вулкан, спросила о моем “детском времени” на Гавайях. Она жевала с открытым ртом, почесывала подмышку, она была блондинка, и все равно я, глядя на Саскию, видел Хадиджу, не потому что они похожи, а из-за того, как ее присутствие влияло на Лукаса: казалось, воздух между ними полон невидимых нитей, которые соединяют их друг с другом. Даже если один встает, чтобы поставить тарелки на покосившиеся полки или пойти облегчиться, чувствуется, что все внимание второго сосредоточено на нем. В этом я узнал нас с Хадиджей и Рикой, воспоминания нахлынули, громоздясь друг на друга, и вот уже я играл в пул с Хадиджей перед самым закрытием усыпанного пеплом бара, смотрел, как она склоняется над столом, как, сосредоточась, приоткрывает губы, как ее пальцы направляют кий, — те самые пальцы, которые смахивали ресничку с глаза Рики, когда мы возвращались с пикника в парке, пропахшие сэндвичами с индейкой, ленивые, пропитанные полуденным солнцем.

И я почувствовал, что вспомню их еще не раз, что их отсутствие останется во мне, как соль под кожей, вытопится из пор и засаднит в глазах, когда мне меньше всего того хочется.

— Там что-то есть. — Слова Лукаса выводят меня из задумчивости.

— Что? — спрашиваю я.

Саския нежно обращается к нему по-немецки, Лукас отвечает ей шутливо, возвысив голос на добрую октаву.

— Что-то в этой земле, — поясняет Саския. — Она и человек, и животное, и другое, не знаю. — Она кладет голову Лукасу на плечо. — У нас нет веры, — говорит она мне, — но мы оба считаем, что это место вроде такого.

И меня охватывает пьянящее чувство счастья. Если уж эти двое что-то чувствуют, если уж они думают, что эта земля особенная…

— Да, — говорю я, — здесь что-то есть… — И начинаю рассказывать, слишком быстро, слова срываются с губ, не коснувшись мозга, я выпаливаю все, что хотел сказать о том, как чувствую себя здесь. Наконец ловлю себя на фразе: “Это может сделать лучше весь мир, правда? Если за дело возьмется правильный человек”.

Они улыбаются, но как-то вопросительно, приподняв брови, недоуменно наморщив лоб. Все, что было между нами, вдруг кажется мне банальным.

— Постойте, — говорю я, хотя никто ничего не делает. — У меня идея.

Я вынимаю из рюкзака пакетик разноцветных карамелек, аккуратно разрываю, предлагаю Лукасу и Саскии. Оборачиваюсь к рюкзаку, достаю укулеле, открываю футляр.

— Вы слышали наши песни?

Я снова протягиваю им конфеты, каждый берет по одной. Лукас кладет карамельку в рот, хмурится, что-то говорит Саскии, и она тут же выплевывает конфету в ладонь, жестом велит ему сделать так же, подходит к окну и сквозь дырку в стекле выбрасывает конфеты в темноту.

— Мы можем послушать песни, — говорит она, — но такого больше не надо, — она показывает на пакетик карамелек, — пожалуйста.

Я смеюсь.