Аквариум

Впрочем, однажды я им его показала. Как-то раз он заменял кого-то в ансамбле классического танца на Бродвее и пригласил меня. Он танцевал совсем не так, как в своем авангардистском театре, и меня удивил профессионализм, с которым Калим исполнил небольшую роль в балете „Ромео и Джульетта“. Я не сказала девицам, что мы знакомы, а они не обратили на него внимания. Бигги сосредоточила внимание на исполнителях главных ролей, чтобы потом раскритиковать их, а Сюзанна была очарована Ромео, от которого не могла отвести глаз. Это меня тронуло. Я представила, что было бы, окажи Ромео на нее такое же воздействие, как на меня Калим. Я смотрела на руки девушки, но они неподвижно лежали у нее на коленях.

Что касается меня, то, добравшись до дома, я вернулась к старой привычке. Свечи, духи, Эрик Сати,^[41] ну, ты уже знаешь.

Во время одной из наших прогулок в парке отец заговорил со мной о Калиме. Я ужаснулась, но он задавал общие вопросы, был достаточно деликатен и лишь спросил, не выяснила ли я что-нибудь насчет Калима.

Я сказала: он, мол, не голубой, и папа надолго замолчал. Мы прошли еще три дерева, и я снова услышала его голос:

— Он приятный парень и, наверное, даже красивый. Только никогда не давай ему денег.

Я страшно разозлилась, но постаралась не показать вида. Спросила отца, неужели он думает, что у нас с Калимом близкие отношения. Отец сухо произнес: „Да“. Я промолчала. И покатила кресло вперед по аллее.

К счастью, Бигги и Сюзанна вскоре уехали. Но предварительно облазили снизу доверху с 32-й по 34-ю Западные улицы, побывали на всех распродажах и во множестве магазинов секонд-хэнд.

Отец опять стал раз в неделю играть в покер с друзьями. Те приходили в больницу, потом они все втроем шли в кафе и перебрасывались картами, как в прежние времена. Это было трогательно — я могла в них влюбиться.

Как-то раз в парке отец снова озадачил меня, выпалив как из пушки:

— Скажи, это из-за моих рыданий на могиле?

Я ответила утвердительно и остановила каталку, потому что захотела увидеть его глаза.

— Нет-нет, вези дальше, — быстро сказан он, угадав мои мысли. — Трудно говорить, глядя в чье-то разочарованное лицо.

Он помолчал, я мужественно катила его вперед в ожидании продолжения. И он наконец произнес:

— А из-за чего конкретно? Я никогда не понимал до конца.

Я попыталась объяснить, что чувствовала тогда, — тебе я уже все это описывала, — никак, мол, не могла свести воедино его обращение с матерью в последние годы и то, как он по ней убивался.

— Я больше не любил твою мать, но все равно оплакивал и ее, и себя, — тихо сказал отец и добавил: — Жалел ее. И себя тоже.

А потом заговорил о матери каким-то совершенно неожиданным, очень душевным тоном.

— Наверное, ей больше подошел бы художник, — вздохнул он. — Она была одной из самых одухотворяющих женщин, каких я когда-либо встречал. Творческий человек благодаря ей, возможно, создал бы что-нибудь стоящее. У нее рождались тысячи идей, в любой мелочи ей виделось ядро пьесы или рассказа. Но я только кивал или улыбался, стараясь побыстрее сменить тему. Думаю, рядом со мной твоя мать высохла душой. А ведь могла стать настоящей музой. Но дипломату нужна не муза, а ухоженная, самостоятельная женщина-автомат, которая может переброситься несколькими словами с его более или менее скучными гостями. Ей подошел бы такой человек, как Эзра. Вернее, она бы ему подошла. С ней он, возможно, стал бы писателем, а не угробил свой талант, защищая мошенников. Наверное, именно поэтому я и разлюбил в конце концов твою мать. Понял, что разрушаю ее личность, причиняю ей вред. Никто ведь не любит то, что разрушает. Или прав Оскар Уайльд, и это всеобщий закон: „All men kill the thing they love“.^[42]

Мы долго молчали. Редко отец бывал таким многословным. Я погладила его сзади по волосам, хотя он терпеть этого не мог. Но и помешать мне тоже не мог. Ему оставалось только ворчать, а я, стоя сзади, довольно улыбалась.

Калим явился в середине мая. С меня посреди ночи стянули одеяло, но я не испугалась, хотя в полной темноте видела лишь смутный силуэт. Я почувствовала облегчение. Голод, который мной давно уже ощущался между ног, будет утолен, и я была готова без лишних разговоров снять пижаму.

Потом я услышала голос Калима откуда-то от двери:

— Раздевай ее.

Вот тут мне стало страшно! Значит, мужчина у моей кровати не Калим? Зажегся свет, я наконец полностью проснулась и инстинктивно снова натянула на себя одеяло. Калим стоял возле двери с сигаретой во рту, крутя в руках дешевую желтую зажигалку, но сигарету не зажигал. До сих пор я не видела, чтобы он курил.

На моей постели сидел юноша, довольно красивый, с голубыми глазами, темными короткими волосами, в футболке с логотипом какой-то фирмы под тонкой кожаной рубашкой. Он вопросительно смотрел на меня, будто ждал согласия. Я приподнялась и сняла пижамные штаны. То ли от застенчивости — чтобы чужой парень не увидел того, что ему не положено видеть, — то ли потому, что я хотела как можно скорее приступить к делу, — сама не знаю почему, но я тут же положила руку себе между ног.