Аквариум

В театре на Бликер-стрит мне дали лишь телефон Кристофера. Я позвонила, ответил какой-то немолодой женский голос, сообщив, что Кристофер вчера улетел в Европу. Вернется, мол, только в сентябре, такое вот длительное турне.

Мне пришлось продиктовать пожилой женщине мой номер телефона и передать Кристоферу мою просьбу поскорее позвонить. Она пообещала. Я пребывала в растерянности.

Так это была сцена прощания? Последний щелчок перед исчезновением? И зачем он скрыл от меня предстоящее турне? И где мой ключ? Ездит с ним по Европе или валяется в одной из квартир Нью-Йорка? Я позвонила в мастерскую, велела сменить замок. Калим ведь вполне способен отдать ключ тому придурку, да и сам тоже мог вернуться в любой момент на несколько дней, а я не хотела стать жертвой его следующей выходки. С меня довольно.

Несколько дней спустя я нашла в почтовом ящике конверт без обратного адреса и взвесила его в руке, думая, что там ключ. Но в конверте лежали пятьдесят долларов и записка, написанная по-английски неловким почерком:

„Во всем действе что-то было не так. Возвращаю ваши деньги. Простите. Джефф.

P. S. Я не инфицирован“.

Я была тронута прежде всего тем, что он подумал о моем опасении и попытался его развеять. Правда, банкноту я двумя пальцами сунула в карман куртки, собираясь при первой же возможности отдать какому-нибудь нищему. И больше к ней не прикасалась.

Три недели спустя я все-таки сдала анализ на СПИД и до получения результатов три дня дрожала. Слава Богу, реакция оказалась отрицательной.

Втянувшись в прежнюю жизнь, я снова все дни проводила с отцом, который чувствовал себя неплохо (даже утомлял меня болтовней о сексе), а по вечерам ходила в кино, на концерты, в театры или просто читала. И по-прежнему писала статьи для журнала. Мне даже удалось подружиться кое с кем из художников, которые давали мне интервью, и теперь они настойчиво зазывали меня на свои новые выставки. На одной из них я познакомилась с консулом Германии, который стал приглашать меня на вечеринки, время от времени устраиваемые им у себя или в каком-нибудь ресторанчике для немецких и швейцарских художников, приехавших в гости или живущих в Нью-Йорке.

Однажды на такой вечеринке я разговорилась с ударником, преподававшим в Бостонском колледже Беркли. Я приятно провела с ним время, а потом он проводил меня домой. Услышав, что я собираюсь в Сохо пешком — больно уж ночь выдалась красивая, — он настоял на том, чтобы довести меня до дома. Все-таки большой город, сказал он, а Джулиани^[44] — не Господь Бог. Мы зашли поужинать, продолжая болтать: темы у нас не кончались, но в какой-то момент я спросила себя, а не назло ли Калиму я завязала это знакомство.

Когда перед моей дверью музыкант мужественно стал прощаться, я пригласила его войти и попыталась заманить в постель. Но ничего не вышло. Он уже почти разделся, когда я сказала, что мне придется еще кое-что преодолеть, дело, мол, совсем не в нем, я с радостью его снова увижу, если он вновь отважится пойти на риск. Он воспринял это с юмором, и мы принялись одеваться.

Когда зазвонил телефон, я как раз застегивала ему рубашку. Это был Калим. По голосу я догадалась, что снова говорю с „Джекилом“, и поэтому не бросила трубку. Калим сообщил, что сейчас в Париже, а завтpa едет дальше, в Брюссель, он надеется, у меня все в порядке и, конечно, у моего отца тоже. Он, дескать, часто обо мне думает и носит мои ключи повсюду как талисман.

— Выброси их, — сказала я и, воспользовавшись его растерянным молчанием, повесила трубку.

Потом молча подошла к Сиднею (так звали ударника) и опять стала его раздевать. Все получилось прекрасно, он мне действительно нравился, и я старалась, чтобы все произошло именно так, как произошло.

— Тебе достаточно было минутного разговора по телефону, чтобы „преодолеть“ твои трудности? — спросил он потом, когда мы, уже сонные, лежали друг возле друга.

Я ответила правду:

— Достаточно.

Сидней стал моим другом, и нам было хорошо вместе. Мне совершенно не мешало, что он женат. Когда он приезжал, я радовалась, когда его рядом не было — тоже. Бывают любовники, по которым не скучаешь, но все равно радуешься им. Сидней был таким. А Калим никогда больше мне не звонил…»

Я прервался, потому что захотел принести себе еще кофе, но замер у окна, увидев, что над Джун колдует массажист. Она лежала голая на массажном столе, а чьи-то волосатые руки терли и разминали ее тело. Массажист стоял возле стены, и я видел ее целиком. Точнее, только спину — потому что Джун лежала на животе. Мне она показалась очень красивой.

Когда массажист взялся за ягодицы — он занимался ими весьма обстоятельно, то и дело возвращаясь к ним в процессе работы над позвоночником, плечами и руками, — я заметил, как они двигаются под его руками, и подумал вдруг, что сама она никогда так не сможет. И удовольствие Джун вряд ли получает, ведь она не чувствует его рук.