Аквариум (сборник)

Тоже, между прочим, бич, преследовавший его, – банальность. Словно им были пережиты не одна, а много жизней, и многие ситуации, как и слова, казались банальными до пошлости. Попадать в такие ситуации и произносить подобные слова было мучительно. Хоть он и понимал, что, увы, неизбежно, – в жизни, какой бы уникальной та ни была, всегда будут такие ситуации и такие слова.

Он старался избегать их, впрочем, не очень удачно. Случай с этим пареньком – тому пример. Да и на кухне в разговоре с Артемом и Софьей. Нет, научиться правильно, отчетливо жить ему явно не удавалось – выходило, что он как бы играет. Всякий раз помимо его воли подмешивалось нечто постороннее, сразу все портившее, искажавшее.

Смутновато было на душе Модеста Ильича.

ЯБЛОКИ

Бывает так, что сердце окликает кого-то, аукает, не поймешь, кого и зачем, только никто не откликается. И оттого, что никто не откликается, весь мир становится как пустыня.

Что-то щемило сердце Гриши Добнера, народ весь расползся неведомо куда, он один маялся в лагере, не находя себе подходящего занятия. Читать не читалось, мысли лезли отчего-то грустные. И было ощущение, неотчетливое, но довольно болезненное, что не случайно он один тут, задремавший на травке возле палатки. Мерещилось, что все его бросили, что просто не хотят с ним, не любят… Ведь нет ничего страшнее и тягостней чьей-то нелюбви, даже если она относится не к тебе лично и конкретно, а к тебе – как представителю определенной нации. Вроде как тебя обидели или хотели обидеть, а ты не ответил и даже не знаешь кто.

К тому же и один. Никто не позвал, не пригласил…

Между прочим, самое приятное время – послеобеденное, когда знаешь, что больше не нужно ехать на раскоп и весь оставшийся день принадлежит тебе.

Гриша не любил одиночества и человеком был очень даже компанейским. Это, правда, не всегда оказывалось кстати, потому что компании подбирались по какому-то неведомому ему принципу, так что он в какую-то минуту вдруг оказывался чужим.

Казалось бы, все вместе шли сражаться на деревянных мечах в заброшенный, полуразвалившийся бревенчатый дом неподалеку от их двора, предназначенный на слом, и он тоже шел, вооружившись отличной палкой, то бишь мечом, и щитом в виде крышки от мусорного ведра. Шел, полный рыцарской доблести и мушкетерской отваги.

Шел и шел.

А в конечном счете обнаруживал себя привязанным к балке в затхлом подвале, пахнущем прелью и мочой, обезоруженный и беспомощный, а все остальные удалялись, многозначительно посовещавшись и кровожадно поглядывая в его сторону. И только его приятель, неожиданно превратившийся в неприятеля, оставался стеречь жертву, а на Гришин наивный вопрос, что с ним собираются делать, с холодным ожесточением (Гришу всегда до глубины души поражали такие метаморфозы, словно в человеке жили сразу несколько) отвечал: а вот сейчас позовут девчонок, снимут с него штаны, и все увидят…

Может, Гриша и не очень понял тогда всю серьезность этой угрозы, однако и этого было достаточно, чтобы приложить всю свою сноровку для освобождения. Он незаметно перерезал веревку подобранным тут же, под ногами, осколком, а затем с заячьей прытью и обезьяньим проворством, перескакивая через балки, ломанулся прочь (о чем с гордостью и поведал потом испуганно на него смотрящей бабушке). Где там его поймать, хотя стороживший его приятель (теперь уже бывший) и бросился за ним, но только ничего у него не вышло.

Еще бы! Чуть ли не отчаянье двигало Гришей, о котором он, правда, вскоре забыл, не успел еще даже исчезнуть холодок вдоль позвоночного столба.

Спустя несколько лет (деревянные мечи уже были забыты) он вспомнил смутно то отчаянье и его последнюю ясность, диктовавшую точность движений и неожиданную прыть. Вспомнил же он ее в связи с появлением у них в гостях дальнего родственника (а может, и не такого уж дальнего) из Минска, который был на пути не куда-нибудь, а в государство Израиль, и не просто так, а навсегда. Того самого Лазаря, о котором он уже не однажды слышал то от бабушки, то от мамы.

Этот самый Лазарь, невысокий, ничем особенно не примечательный человек с седыми волосами был, судя по рассказам родителей, фигурой исключительно героической: мало того что он сам во время войны выбрался из минского гетто и ушел к партизанам, но и вывел затем своих престарелых родителей. Между прочим, в этом гетто погибли бабушка и тетя Гриши по папиной линии. Еще бы чуть-чуть, и Лазарь, не исключено, вывел бы их тоже, но, увы, не успел.

Наверно, только такое отчаянье, ясное и холодное, и могло вызволить человека из беды. Вероятно, Лазарь вообще был храбрым и мужественным человеком. Гриша пытался себе представить: дома с желтыми звездами. Колючая проволока. Солдаты в черных мундирах и с автоматами. В любой момент людей могли выгнать на улицу и расстрелять прямо у стены дома. Так представлялось по фильмам о войне. А в реальности? И как было именно с бабушкой? С тетей?.. Он так никогда их и не увидел.