Алая буква

Вскоре – и с какой же поразительной скоростью! – Перл достигла возраста, когда дети готовы вступать в общение иное, чем только с матерью, и требуется им больше, чем всегда готовая для них материнская улыбка и милые бессмысленные ласковые слова. Каким же счастьем было бы для Эстер, если б в птичьем гомоне звонких голосов играющих детей могла бы она различить голос любимой своей дочурки! Но и в мире детей Перл была изгоем. Дьявольское отродье, символ и порождение греха, она не имела права находиться среди детей благочестивых христиан. И поистине удивительным было, как нам это представляется, внутренним чутьем она понимала, что сама судьба начертала вокруг нее непреодолимый круг и обрекла ее на одиночество; словом, Перл отлично осознавала особенность своего положения и отличие свое от всех других детей. С самого освобождения Эстер из тюрьмы любой взгляд, направленный на нее и ее букву, неизбежно задевал и Перл, ибо, когда Эстер выходила в город, девочка непременно была с ней – вначале на ручках, а после, крепко ухватившись за ее палец, семенящая рядом – четыре шажка против материнского одного. Перл видела местных детей на травянистых лужайках возле дороги или у порога их жилищ, видела, как те играли в свои негромкие, как то предписывал им суровый пуританский обычай, игры – разыгрывая сцены то богослужения, то расправы с квакерами или стычки с индейцами и снятия с них скальпов, то каких-то неведомых, но страшных колдовских обрядов. Внимательно глядя на все это, Перл не делала попыток познакомиться. Если с ней заговаривали, она молчала. Ну а если, как бывало иногда, дети окружали ее, Перл охватывала настоящая ярость, и она швыряла в них камни, испуская дикие пронзительные крики, от которых мать бросало в дрожь, так похожи они были на заклятия ведьмы, произнесенные на каком-то никому не известном языке.

Правда и то, что маленькие пуритане, принадлежавшие к племени, превосходящему все другие своей нетерпимостью, смутно чувствовали в матери и ребенке что-то неведомое, иноземное, чуждое привычным нравам и отличное от них и потому считали их достойными презрения и даже брани, подчас срывавшейся с их уст. Перл отвечала им яростной злобой, кипевшей в детской ее груди. Проявления этой злобы, вспышки ярости приносили матери Перл даже своеобразное успокоение как более понятные, чем приступы своеволия и капризов, так часто ставившие ее в тупик. Но все же ее охватывал ужас, когда в них она различала туманную тень зла, некогда гнездившегося в ней самой. Перл унаследовала страсть противостоять всему и вся, которой в свое время переполнялось сердце Эстер. И мать, и дочь одинаково были отделены от всех и заключены в круг одиночества. В характере Перл наблюдалась та же нестройность, та же сумятица чувств, которая некогда, до рождения дочери, совлекла с пути истинного и Эстер, но потом под благотворным влиянием материнства как-то упорядочилась и утихомирилась.

Находясь дома или вблизи, Перл особо и не нуждалась в знакомствах. Деятельный творческий дух ее умел, оживляя все вокруг, общаться с тысячью разных предметов. Так горящий факел поджигает все, к чему его ни поднесешь. Предметы, самые, казалось бы, неподходящие – палка, свернутая тряпка, цветок, никак не меняя своего облика, становились куклами Перл, персонажами действа, разыгрываемого на подмостках ее фантазии. Ее детским голоском говорили все эти разнообразные – молодые и старые – воображаемые персонажи. Торжественно вздымающим свои потемневшие стволы старым соснам, печальным вздохам и стенаниям ветра ничего не стоило преобразиться, как это виделось ее воображению, в престарелых пуритан, а выросшим в их садике безобразным сорнякам – в пуританских детей, которых Перл наказывала, безжалостно топча и вырывая с корнем. Нескончаемо разнообразна была эта череда форм, которых наделял жизнью неутомимый ум девочки, никак не упорядоченный образованием, но ярко вспыхивающий блестками в бурной своей активности. После таких игр девочка падала в изнеможении, но, едва отдохнув, принималась вновь придумывать, населяя мир вокруг фантасмагорией новых образов, вспыхивающих и гаснущих сполохами северного сияния. Такие вспышки фантазии и бурной энергии воображения мало отличали бы Перл от других одаренных детей, не считая, конечно, того, что, за неимением настоящих товарищей для игр, ей приходилось их выдумывать, полагаясь лишь на собственное воображение, но существовало и еще одно отличие. Заключалось оно в том чувстве враждебности, которое испытывала Перл к порождениям своего ума и сердца. Ни разу в своих играх не создала она себе друга. Словно зубы дракона сеяла она во время игр, чтобы, вырастив армию вооруженных врагов, ринуться в битву с ними. Было бесконечно грустно – и особенно грустно для матери, винившей в этом одну себя, – наблюдать в существе столь юном ясное понимание враждебности окружающего мира и необходимости упражняться и копить силы для противостояния и борьбы с ним, борьбы, которая назревает и непременно будет.