Алая буква

И все же перемена становилась заметна – перемена, отчасти достойная сожаления, хоть истончившиеся черты заменялись другими, возможно, еще более ценными. Она не всегда оставалась веселой, ей свойственна стала задумчивость, которую Клиффорд в целом ценил куда больше прежней простодушной радостной прямоты, поскольку теперь она лучше понимала его, иногда помогая ему самому осознать себя. Ее глаза стали больше, темнее, глубже, стали настолько глубокими, что в моменты молчания они казались артезианскими скважинами, уходящими в бесконечность. В ней осталось меньше черт девочки, которую мы наблюдали выходящей из омнибуса, но появились черты более женственные.

Единственным юным разумом, с которым Фиби удавалось столкнуться, был дагерротипист. Неизбежно, повинуясь давлению изоляции, они привыкли к обществу друг друга. Если бы им довелось встретиться в иных обстоятельствах, ни один из них даже не задумался бы о другом, если только их крайняя непохожесть не послужила бы основой взаимного притяжения. Оба они были истинными уроженцами Новой Англии, обладали одной основой во внешнем своем развитии, но их внутренний мир разнился так сильно, словно они родились на разных концах Земли. В начале их знакомства Фиби сдерживалась сильнее, чем свойственно было ее прямым и простым манерам, и старалась не слишком сближаться с Холгрейвом. И до сих пор она не считала, что хорошо его знает, хотя они почти каждый день встречались и разговаривали как близкие знакомые или даже друзья.

Художник, пусть и отрывочно, посвятил Фиби в свою историю. Будучи совсем юным, он уже достиг пика своей карьеры, и в его жизни было столько приключений, чтобы заполнить даже краткими их описаниями целый том автобиографии.

Однако романтическая история, изложенная в стиле «Жиля Бласа»[46], адаптированная к американскому обществу, уже не будет романтической историей. Множество людей пережили тот же опыт, что в ранние годы выпал на долю испанца[47], однако едва ли считают его достойным рассказа, в то время как успех, к которому они стремятся, способен затмить даже то, что придумал для своего героя рассказчик. Холгрейв поведал Фиби почти с гордостью, что не может похвастаться происхождением, более чем скромным, или образованием, не слишком глубоким, – оно ограничивалось несколькими месяцами учебы в местной школе. Рано лишившись поддержки родных, он с детства привык себя обеспечивать, чему немало способствовала его врожденная сила воли. Хотя ему было только двадцать два года (без нескольких месяцев, которые равнялись годам при подобной жизни), однако он успел побывать вначале деревенским школьным учителем, затем продавцом сельской лавки и в тоже время или чуть позже – редактором политической колонки в сельской газете. Он путешествовал по Новой Англии и центральным штатам в качестве торговца вразнос, нанявшись на мануфактуру Коннектикута, производившую одеколоны и прочие эссенции. Время от времени он изучал и практиковал стоматологию, причем крайне успешно, в особенности в городах-фабриках, расположенных вдоль рек внутри страны. Он нанимался помощником на пакетботы и посетил Европу, где нашел возможность увидеть Италию, часть Франции и Германии. В более поздний период он провел несколько месяцев в поселении фурьеристов[48]. Совсем недавно он стал выступать с публичными лекциями о месмеризме[49] – науке, в которой он обладал весьма замечательными способностями, что он доказал Фиби, погрузив в сон копавшегося поблизости петуха.

Нынешнее свое занятие – дагерротипы – он считал совершенно неважным и наверняка не более постоянным, чем предыдущие. Он взялся за это искусство с беспечной готовностью любителя приключений, которому нужно заработать на хлеб. И он готов был отбросить это занятие с той же легкостью, как и прочие, достаточно было решиться получать тот же хлеб иными способами. Но самым примечательным и, возможно, ярче всего свидетельствующим о необычайной уравновешенности молодого человека был тот факт, что при всей этой постоянной изменчивости он никогда не терял самого себя. Будучи бездомным, постоянно меняя место жительства и, следовательно, не заботясь ни о мнении общества, ни о мнении отдельных людей, снимая одну маску, натягивая другую и готовясь сменить ее третьей, он никогда не переставал быть самим собой и не забывал о своей совести. Невозможно было узнать Холгрейва и не признать этого факта. Хепизба это заметила. Фиби вскоре тоже заметила это свойство надежных натур, которое располагало к своему обладателю. Однако ее не раз поражало, а то и отталкивало не столько его сомнение в человеческих законах, сколько чуждость этих законов его природе. Рядом с ним Фиби чувствовала себя неуверенно, неуютно из-за отсутствия в нем почтения ко всем общепринятым нормам, разве что эти нормы доказывали свое право на существование.