Алая буква

Что до основной темы – пусть мы не доживем до тех дней, когда возможны будут сомнения! – до того, что грядут лучшие времена, художник определенно был прав. Его ошибка заключалась в предположении, что этой эпохе, как никаким иным минувшим или будущим, суждено сменить потрепанные одеяния Древности на новый костюм, вместо того чтобы обновлять заплаты; и в том, что именно свою крошечную жизнь он избирал мерилом подобного беспредельного достижения, более того, воображал, что для великого итога важно то, решит ли он взяться за подобное дело или же помешать ему. Впрочем, хорошо, что он так думал. Подобный энтузиазм, просочившись сквозь общее спокойствие его характера и тем самым приобретя вид устоявшейся мысли и мудрости, хранил его юность чистой, а побуждения истинно высокими. И когда годы лягут на художника тяжким бременем, а эта земная вера будет подорвана неизбежно накопленным опытом, перемена не сломит его и не приведет к потере подобных чувств. Он все еще будет верить в счастливую судьбу человечества и, познав свою беспомощность, сможет простить ее миру, а высокомерная вера, с которой он начал свой жизненный путь, сменится более скромной: он разглядит, что человек в лучшем случае может создать мечту, в то время как Бог работает над реальностью.

Холгрейв очень мало читал, и эта малая толика знаний, почерпнутых из книг, обязательно смешивалась с шумным голосом общества, отчего и теряла любой вложенный изначально смысл. Он считал себя мыслителем и определенно обладал необходимыми мыслителю чертами, однако на своем собственном пути открытий едва ли достиг точки, в которой образованный человек начинает мыслить сам. Истинная ценность его характера заключалась в глубоком осознании внутренней силы, благодаря которому он менял свои образы, как одежду, и в энтузиазме, настолько спокойном, что едва ли юноша осознавал его существование. Энтузиазм придавал тепло всему, с чем он соприкасался. И были еще личные стремления, скрытые – от него, равно как и от остальных, – среди прочих его, более щедрых побуждений, но определенно сильные настолько, что со временем этот теоретик мог превратиться в победителя совершенно практического свойства. При всей его культуре и стремлении к культуре, при всей его сырой и туманной философии, а также практическом опыте, который противоречил некоторым ее тенденциям, при великодушном стремлении к общему благополучию, при бесшабашности, которая в любые времена свойственна юношам, при вере и неуверенности, при всем, что было в нем и чего недоставало, – художник мог бы выступать представителем и образцом для множества своих сверстников на родной земле.

Сложно было предсказать его будущее. В Холгрейве были качества, свойственные жителям стран, где все доступно руке, способной это ухватить, и едва ли данная рука упустит пользу, оказавшуюся в пределах досягаемости. Однако эти качества были, к счастью, не слишком выражены. Почти на каждом шагу нашей жизни мы встречаемся с ровесниками Холгрейва, от которых ожидаем великих свершений, но о которых, даже после самых тщательных расспросов, больше не слышим ни слова. Порывы юности и страсти, свежий блеск молодого ума и воображения придают им фальшивое великолепие, заставляя обманываться их самих и всех, кто их окружает. Как определенные ткани – ситец, коленкор, крашеная пряжа, – они прекрасны в своей новизне, но не выдерживают солнца и дождей, а после стирки приобретают крайне печальный вид.

Но нам интересен Холгрейв, каким мы видим его в этот конкретный день, в беседке сада Пинчеонов. А с этой точки зрения он предстает приятным молодым человеком, полным веры в себя, довольно красивым и полным сил, не поврежденным многочисленными испытаниями, которые лишь закалили его. И разговор художника с Фиби вполне приятен. Мысленно она едва ли отдавала ему должное, считая холодным, хотя в этот день он слегка потеплел. Без умысла с ее стороны и незаметно для него самого Фиби сделала Дом с Семью Шпилями истинным домом для художника, равно как и знакомый сад. Гордясь своей прозорливостью, он считал, что может видеть Фиби насквозь, как и все окружающее, читать ее мысли, словно страницы книги для детей. Но подобные прозрачные натуры зачастую таят в себе обманчивую глубину, и камешки на дне фонтана лежат куда глубже, чем нам кажется. А потому художник, что бы он ни думал о способностях Фиби, попал под ее молчаливое очарование и начал свободно рассказывать о том, чем задумал заняться в мире. Он словно изливал душу самому себе. Вполне вероятно, он забывал о Фиби, когда говорил с ней, и подчинялся естественному стремлению мысли, которая, встретившись с симпатией и ответной эмоцией, стремится в первый же попавшийся безопасный резервуар. Но, если бы вы увидели их сквозь щелки в заборе сада, искренность и раскрасневшиеся щеки юноши вполне могли заставить вас предположить, что он признается юной девушке в любви!