Алая буква

Более того, она едва ли считала художника впечатлительным. Он был слишком спокойным и холодным наблюдателем. Фиби часто ощущала его взгляд, но почти никогда не чувствовала его сердца. Он внимательно изучал своих соседей и не позволял ни малейшей черте их характеров ускользнуть от своего взгляда. Он был готов сделать для них любое посильное доброе дело, но все же не сближался с ними и ни разу не демонстрировал, что, узнавая их лучше, начинает теплее к ним относиться. В своих отношениях с ними художник словно искал пищи для ума, но не привязанности для сердца. Фиби не могла понять, что же так интересует его холодный разум в ней самой и ее друзьях, раз уж они ему безразличны или почти безразличны в качестве объектов привязанности.

При этом в разговорах с Фиби художник всегда осведомлялся о здоровье Клиффорда, которого, за исключением воскресных собраний, почти не видел.

– Он все еще кажется счастливым? – спросил он однажды.

– Как ребенок, – ответила Фиби. – Но его, как и ребенка, очень легко расстроить.

– Как расстроить? – продолжал допытываться Холгрейв. – Внешними лишениями или внутренними размышлениями?

– Я же не читаю его мысли! Откуда мне знать? – отвечала Фиби простодушной остротой. – Очень часто его настроение меняется без причины, словно облака набегают на солнце. В последнее время, когда я узнала его получше, я чувствую, что не стоит слишком присматриваться к его настроениям. Он пережил такое огромное горе, что сердце его омрачено. Когда он рад и рассудок его светел, я могу заглянуть в его душу, но не дальше, чем позволяет внутренний свет. Сокрытое тенью его души – священно!

– Как чудно вы выражаете свои чувства! – сказал художник. – Я могу понять, что вы чувствуете, даже не ощущая того же. Будь у меня ваши возможности, никакие угрызения совести не помешали бы мне измерить полную глубину его разума свинцовой гирькой!

– Какие странные у вас желания! – непроизвольно отметила Фиби. – Что для вас значит кузен Клиффорд?

– О, ничего, конечно, ничего! – ответил Холгрейв с улыбкой. – Но мы с вами живем в таком странном и непостижимом мире! Чем больше я смотрю на него, тем в большее замешательство он меня приводит, и я начинаю подозревать, что замешательство может быть мерилом мудрости. Мужчины, женщины и дети настолько странные создания, что никто не может быть уверен в том, что поистине их знает и способен хотя бы догадаться, чем они могут являться на самом деле. Судья Пинчеон! Клиффорд! Какую сложную загадку, сложнейшую из головоломок они собой представляют! И, чтобы ее разгадать, нужна ваша интуиция. Простой наблюдатель, вроде меня (никогда не обладавший интуицией, лишь остротой ума), будет наверняка сбит ею с толку!

Затем художник менял тему разговора. И он, и Фиби были молоды, хотя Холгрейв, вынужденный рано повзрослеть и набраться опыта, уже утратил тот прекрасный дух, который бьет ключом из юного сердца и воображения, раскрашивая всю вселенную в яркие цвета, свойственные ей в первый день творения. Юность человека – это юность мира, по крайней мере, так он ее чувствует, и гранит реальности кажется еще не застывшим, способным принять любую форму согласно его желанию. Так было и с Холгрейвом. Он мог глубокомысленно рассуждать о древних веках, но искренне не верил в свои слова, он был еще молод, а потому смотрел на мир – на этого седобородого морщинистого распутника, одряхлевшего, но не набравшегося мудрости, – как на нежного юношу, способного улучшить свою натуру сотней различных способов, но не выказывающего к тому желания. Он обладал особым пониманием, внутренним пророчеством – с которым не должны рождаться мальчишки, а взрослым лучше сразу умереть, чем пытаться его исполнить, – что мы не приговорены навек плестись по старым плохим дорогам, что именно сейчас мы стоим на пороге золотой эры, которая наверняка наступит еще в течение его жизни. Холгрейву казалось – так же бесспорно, как казалось многим во всякий век со времени Адамовых внуков, – что именно в эту эпоху, и ни в какую иную, можно сбросить замшелое и прогнившее Прошлое, безжизненные институты общества нужно смести с пути, похоронить навсегда и начать все с чистого листа.