Алая Вуаль (ЛП)

Возле оружейной комнаты все так же сгрудились посвященные, широко раскрыв глаза и насквозь промокнув. Их лица незнакомы. Новые. Я стою выше ради них — и ради себя тоже. Хотя унижение все еще пылает в моей груди, в ней также пробиваются нити гордости. Ведь в прошлом году мы с Лу уничтожили Моргану ле Блан, и мы сделали это вместе. Мы сделали это ради добра.

— Отлично. — Жан-Люк грубо убирает Балисарду в ножны, когда я подползаю к нему. Он не смотрит на меня. — Если я еще раз увижу нечто подобное, — обещает он, его голос стал ниже, едва различим, — я лично обращусь к Отцу Ашиль с просьбой о немедленном увольнении виновного из Шассеров. Мы выше этого.

Фредерик с отвращением сплевывает, а Жан-Люк берет меня за руку и ведет мимо посвященных в оружейную. Однако на этом он не останавливается. Он идет дальше, пока мы не доходим до чулана с метлами рядом с кухней, и с каждым шагом становится все более взволнованным. Когда он без единого слова заталкивает меня внутрь, у меня опускается желудок.

Из соображений приличия он оставляет дверь приоткрытой.

Затем он отпускает мою руку.

— Жан…

— Мы договорились, — резко говорит он, закрывая глаза и вытирая лицо. — Мы договорились, что ты не будешь тренироваться с остальными. Мы договорились больше не ставить себя в такое положение.

— В какое положение? — Гордость в моей груди замирает, превращаясь во что-то пепельное и мертвое, и я выжимаю воду из волос в жестоком, карающем движении. Однако я не могу унять дрожь в голосе. — Мое положение? Шассеры должны тренироваться, не так ли? Предпочтительно вместе?

Нахмурившись, он берет с полки полотенце и протягивает его мне.

— Если ты хочешь тренироваться, я буду тренировать тебя. Я уже говорил тебе об этом, Селия…

— Ты не можешь продолжать оказывать мне особое внимание! У тебя нет времени обучать меня, Жан, и, кроме того, Фредерик прав. Несправедливо ожидать от них всего, а от меня — ничего…

— Я не жду от тебя ничего… — Он резко замолкает, хмурясь все сильнее, пока я вытираю грязь с шеи, ключиц и горла. Его челюсть сжимается. — У тебя кровь.

— Что?

Он подходит ближе, обхватывает мою челюсть и наклоняет голову, чтобы осмотреть горло.

— Фредерик. Этот ублюдок ранил тебя. Клянусь Богом, я заставлю его год чистить конюшни…

— Капитан? — Посвященный просовывает голову в шкаф. — Отец Ашиль хочет поговорить с вами. Он говорит, что произошло критическое событие с… — Но он останавливается, увидев меня, пораженный тем, что мы остались вдвоем. При виде наших прикосновений. Жан-Люк вздыхает и отходит.

— Критическое событие чего? — огрызаюсь я.

Инициатор — на несколько лет младше меня, возможно, на четырнадцать — выпрямляется, словно я дала ему пощечину, его брови нахмуриваются в замешательстве. Он серьезно понижает голос.

— Тела, мадемуазель.

Мои глаза сужаются в недоумении, я смотрю между ним и Жаном.

— Какие тела?

— Достаточно. — Жан-Люк резко говорит, прежде чем посвященный успевает ответить, выпроваживает его за дверь и бросает на меня настороженный взгляд через плечо. Он не позволяет мне потребовать объяснений. Он не позволяет мне бросить полотенце, схватить его пальто или кричать о своем разочаровании до небес. Нет. Он укоризненно качает головой, уже отворачиваясь. — Не спрашивай, Селия. Это тебя не касается. — Однако в дверях он замешкался, его голос звучит извиняюще, а глаза полны сожаления. — Пожалуйста, не волнуйся.

Глава 5

Алые Розы

Я жду дольше, чем это необходимо, и крадусь в холл, молясь, чтобы остальные остались во дворе. Я не хочу их видеть. Действительно, в этот момент я не хочу больше видеть ни синего плаща, ни Балисарда.

Я, конечно, не дуюсь.

Жан-Люк может хранить свои грязные секреты. Видимо, неважно, что я сделала для этого королевства и чем пожертвовала; неважно, что он говорит на тренировочном дворе. По-видимому, это всего лишь слова, нет, россыпи для меня, для Фредерика и для самого нашего дорогого капитана. В конце концов, я довольно фарфоровая. Я могу разбиться при малейшем прикосновении. Смахнув яростные слезы со щек, я бросаюсь наверх, срывая с себя уродливое пальто и промокшую юбку, и швыряю их в угол комнаты. Отчасти я надеюсь, что они там сгниют. Часть меня надеется, что они прогниют и рассыплются, и я никогда больше не смогу их надеть.

Разве это не похоже на игру в переодевание?

Мои руки сжимаются в кулаки.

Я перестала играть в переодевания в пятнадцать лет — слишком рано, как считала Филиппа. Она сказала мне об этом в ту первую ночь, когда я застала ее тайком выходящей из нашей детской. Я заснула в диадеме — книга о ледяной принцессе Фростине все еще лежала у меня на груди, — когда меня разбудили ее шаги. Я никогда не забуду выражение презрения на ее лице, то, как она насмехалась над моей лепестково-розовой ночной рубашкой.

— Не слишком ли ты стара для притворства? — спросила она меня.

Это был не последний раз, когда я плакала из-за своей сестры.

Глупая маленькая Селия.