Алая Вуаль (ЛП)

— Что вы хотите сказать? — Я делаю недоверчивый шаг в сторону от него. — Вы хотите сказать, что мне не следует быть здесь? Что я не подхожу?

Он хмыкает и поворачивается обратно к дверям, снова резко став недовольным.

— Я говорю, что вы подходите, если хотите подходить, но если вы не хотите подходить, не позволяйте нам украсть ваше будущее. — Он оглядывается через плечо и, прихрамывая, возвращается в фойе, чтобы укрыться от холода. — Вы не дурочка. Ваше счастье так же важно, как и счастье Жан-Люка.

Я резко выдыхаю.

— И еще… — он беспечно машет шишковатой рукой, — если вы собираетесь на кладбище, загляните сначала к продавцу цветов. Элен собрала свежие букеты для могил павших. Возьмите один и для Филиппы.

Темно-пунцовые розы сыплются из моей тележки, когда я подъезжаю к кладбищу за Сен-Сесилем. Огромные кованые ворота опоясывают территорию, их черные шпили пронзают тяжелые облака. Сегодня днем ворота широко распахиваются, но эффект от этого далеко не радушный. Нет, это похоже на то, как если бы я вошел в зубы.

Знакомый холодок пробирает меня по позвоночнику, когда я веду лошадь по мощеной дорожке.

Когда в прошлом году адское пламя Козетты Монвуазен уничтожило старое кладбище и катакомбы привилегированных и богатых людей под ним, у аристократии не было другого выбора, кроме как установить здесь новые надгробия для своих близких. В том числе и Филиппе. Несмотря на горячие протесты моего отца — представьте себе, его дочь вынуждена вечно лежать рядом с крестьянами, — могила наших предков сгорела вместе со всеми остальными.

— На самом деле ее здесь нет, — напомнила я матери, которая проплакала несколько дней. — Ее душа ушла.

И теперь ее тело тоже.

И все же эта новая земля — хоть и освященная самим Флорином Кардиналом Клеманом — кажется злой.

Она чувствует… голод.

— Ш-ш-ш. — Я наклоняюсь вперед, чтобы успокоить свою лошадь, Кэбота, который фыркает и взволнованно вскидывает свою огромную голову. Он ненавидит приезжать сюда. А я ненавижу приводить его. Если бы не Филиппа, я бы никогда больше не ступила на землю среди мертвых. — Мы почти пришли.

На задворках кладбища из земли, словно пальцы, поднимаются жуткие ряды надгробий. Они цепляются за копыта моей лошади, за колеса моей тележки, когда я спрыгиваю с седла и иду рядом с Кэботом, кладя на каждое из них букет роз. По одной могиле и по одному букету на каждого, кто пал в битве при Цезарине. По приказу Отца Ашиля мы каждую неделю приносим свежие цветы. Он говорит, что это для того, чтобы почтить их память, но я не могу отделаться от ощущения, что на самом деле мы хотим их умиротворить.

Конечно, это глупое представление. Как и Филиппа, этих людей здесь больше нет, и все же…

По позвоночнику снова пробегает холодок.

Как будто за мной наблюдают.

— Mariee…

Это слово, произнесенное так тихо, что мне показалось, будто оно прозвучало, уносится ветром, и я замираю на месте, дико мотая головой от тошнотворного чувства дежавю. Пожалуйста, Боже, нет. Только не снова.

Я уже слышала это слово.

Вздрогнув, я ускоряю шаг и не обращаю внимания на внезапное давление в висках. Потому что мне это привиделось — конечно, привиделось, — и именно поэтому я избегаю кладбищ. Эти голоса в моей голове не настоящие. Они никогда не были настоящими, и мой разум снова играет со мной, как в гробу Филиппы. Тогда голоса тоже были ненастоящими.

Они и сейчас не настоящие.

Я повторяю слова, пока почти не верю в них, и пересчитываю каждый букет, пока почти не забываю.

Когда я наконец добираюсь до могилы Пиппы, я приседаю рядом с ней и прижимаюсь щекой к искусному камню. Он кажется таким же холодным, как и все остальные. И так же сыро. Мох уже успел проползти по его дугообразным краям, скрывая простые слова: Филиппа Аллуэтта Трамбле, любимая дочь и сестра. Я счищаю мох, чтобы проследить буквы ее имени снова и снова — потому что она была гораздо больше, чем просто любимая, и теперь мы говорим о ней в прошедшем времени. Теперь она преследует меня в кошмарах.

— Я скучаю по тебе, Пиппа, — шепчу я, закрывая глаза и дрожа. И я хочу сказать это всерьез. Я хочу этого отчаянно.

Я хочу спросить ее, что делать — о Жан-Люке, о Фредерике, о романтике, о браке и об ужасном разочаровании. Я хочу спросить ее о ее мечтах. Любила ли она мальчика, которого посещала по ночам? Любил ли он ее? Представляли ли они себе совместную жизнь вдвоем — незаконную, захватывающую — до того, как Моргана забрала ее?

Передумала ли она когда-нибудь?

Она так и не сказала мне, а потом ушла, оставив меня с наполовину нарисованной своей фотографией. Оставив мне половину ее улыбки, половину ее секретов. Половина ее лица.