Аламут

Джоанна хотела, чтоб он ушел. Она не хотела, чтобы он видел ее такой, какой она была сейчас: бледная, с незавитыми волосами, расплывшаяся после деторождения; использованная и выброшенная прочь. Когда она была юной и заслушивалась рассказами Герейнта, она мечтала об ином: она, высокая и гордая, властительная госпожа, как ее мать, и он, царственный, какими почти никогда не бывали пришельцы с Запада, склоняется поцеловать ее руку. Он и склонился при встрече с нею, но она краснела и заикалась, словом, вела себя совершенно идиотски.

Властительная госпожа, право! Она уже давно поняла, что некрасива. И величия в ней тоже не было. Одно упрямство. Уж им-то она была наделена сверх меры.

Она остановила взгляд на рыбках. Она не обернулась, даже когда его рука, зачерпнув из принесенной ею чаши крошек, бросила их рыбкам, заставив их танцевать по-новому. Для него они высоко подпрыгивали, выскакивая в воздух, словно хотели наполнить его ладони своим живым трепещущим золотом. Даже они знали, кто он такой.

Джоанна по-прежнему не смотрела на него, но видела его отражение в бассейне. Он носил траур по Герейнту. Но он был умен: он сохранил немного алого цвета — крест, нашитый на плече туники. Несомненно, он знал, как смотрится его бледность в сочетании с неподвижностью. Он выглядел не более опасным, нежели кошка, мурлыкавшая и тершаяся о его колени.

Он поднял кошку, встретившись глазами с ее пристальным взглядом хищницы. Глаза их были одинаковы.

— Ваша знакомая? — спросила Джоанна. Спрашивать было легко, если не смотреть на него.

— Дальняя родственница, — беспечно ответил Айдан, не принимая брошенного ею вызова.

— Она хочет, чтобы вы наколдовали ей рыбку, которую она могла бы сцапать.

— Она получит свое, — ответил он. — Но не этих рыб. Я не из тех, кто предает доверие.

Кошка зевнула, выразив свое отношение к законам чести двуногих, но продолжала мурлыкать, поскольку ее держали на руках, гладили и обещали другую, более законную добычу. Джоанна смотрела, как длинные белые пальцы зарываются в густую блестящую шерсть. Она никогда не видела пальцев столь длинных, столь чутких и все же столь сильных. Они выглядели ледяными. Но она помнила их тепло.

— Джоанна!

Она вскинула глаза, вздрогнув; и рассердилась. Это была старая уловка. И она, как дурочка, попалась на нее.

Она знала, что это случится. Однажды посмотрев на него, она уже была не в силах отвести взгляд.

Иногда мужчины бывают столь красивы. Это было глупо, это даже отталкивало. Это превращало глаза в клинки, ищущие изъян в броне красоты.

Ничего этого не было в нем. Он не был привлекательным.

Никакой слабинки, над которой можно было бы посмеяться. Ничего человеческого.

Перед этим он улыбался. Теперь улыбка его пропала.

— Вы не должны делать так, — сказала она, просто и небрежно, поскольку уже проиграла сражение.

Губы его сжались. Ей не нужно было магии, чтобы узнать, о чем он думает. Смертные всегда были легкой добычей для таких, как он. Слишком легкой. Красота, непривычность, и нечто слегка пугающее.

Она посмотрела прямо в его глаза, не боясь утонуть в них. Они были чисто серого цвета, без оттенка синевы; спокойные, слегка пустые, словно у кошки, а в глубине — зеленые искры. Такие, как он, могли бы быть ночными охотниками. Как ассасины.

— Вы не дружите с солнцем, — сказала Джоанна.

Он едва заметно кивнул:

— Мы приспосабливаемся. Это позволяет мне существовать. Я стараюсь соблюдать приличия.

— Здесь у вас не вышло. Вам нужно навести более сильные чары.

Он не был удивлен тем, что она знала. Она спросила себя, удивляется ли он вообще хоть чему-нибудь.

— Я решил не делать этого, — ответил он.

— Почему?

— Потому что я так решил.

Упрямство. Это она могла понять. И тщеславие. Он мог бы навести чары, которые избавили его от оскорблений и подозрений, зачастую смертельно опасных. Но тогда поблекла бы его красота, поседели бы волосы, и обнаружился бы его истинный возраст.

— Вам бы это понравилось? — спросил он, читая ее мысли без малейших усилий.

— А что вы сделаете, если я скажу, что понравилось бы?

Она задохнулась от удивления. На его новом, только что возникшем лице, появилась широкая улыбка. Даже в облике смертного, морщинистый и седой, он не лишился своей насмешливости.

Или своей красоты.

— Ну? — Даже голос его изменился. Он стал более грубым, потерял свою необычайную чистоту. — Должен ли я оставаться таким?

— А вы останетесь?

Он повернул руки тыльной стороной вверх, нахмурился, глядя на них — искривленные, шершавые, покрытые старыми шрамами. Шрам был и на его щеке, под полуседой бородой.

— О богиня, я и забыл об этом. — Казалось, он и не заметил, как богохульно звучали его слова, не сочетаясь с крестом на его плече. Он сжал пальцы, поморщился.

— Это все на самом деле? — спросила Джоанна.

— Чтобы убеждать в этом других, я должен убедить себя.

— Значит, если это будет продолжаться достаточно долго, вы можете… умереть?

Это слово было так же тяжело слышать, как и произносить, но он не шевельнулся, целиком поглощенный мыслями.