Альбедо (СИ)

— Шш, все хорошо. Это просто сон… просто дурной сон! Дай посмотреть?

Голая кожа груди была гладкой и чистой, только на плече — там, куда однажды легла ладонь Спасителя — еще виднелись красноватые рубцы. Но это ерунда! И с этим можно жить!

— Боже, я так испугалась! — выдохнула Марго и, снова прижав Родиона, пачкая его в грязи и пыли, сама разрыдалась от облегчения. — Это все похмелье… вот угораздило же тебя! Дай мне обещание больше никогда! Никогда не ходить в то отвратительное место, и не встречаться с отвратительными людьми!

— Да, Рита, — шмыгая носом, но уже успокаиваясь, кивал головой Родион. — Но и ты… и ты обещай никогда не встречаться с принцем!

— Да, мой мальчик. Да… — она погладила его по волосам. — Ох, я совсем тебя перепачкала!

Улыбнувшись, оттерла красноватую кашицу с его поврежденного плеча. Оттерла — и застыла.

— Что там? — встревожился Родион, выкручивая шею, чтобы рассмотреть то, на что смотрит Марго. — Я ничего не вижу…

— Я тоже, — обескураженно сказала она и, сглотнув, окончательно очистила спину Родиона от налипшей пыли. — Твои ожоги… их больше нет!

Где-то на Авьенских улицах.

Кристоф по привычке повернул на Шмерценгассе, но Генрих крикнул:

— Не туда!

И велел двигаться к окраинам.

Его трясло — от напряжения ли, холода? По улицам хороводили фонари. Валил снег — густой и мокрый. Генрих пытался застегнуть полураспахнутую шинель, но лишь окончательно оборвал пуговицы.

На Бергассе экипаж замедлил ход — достаточно, чтобы позволить Генриху соскочить с подножки и нырнуть в темную кишку проулка. Здесь пахло топленым салом и керосином: стараясь дышать ртом, Генрих повернул вправо, оставив за спиной озерцо жидкого света. Впереди, сдавленная громадами домов, густела тьма. Она манила безлюдностью и тишиной, и Генрих, хоть и пробирался почти наощупь, шага не сбавлял. В спину подхлестывал ветер, заставляя крутиться вслед за скрученными в спираль низкими и узкими улицами; гнал, как поземку, по мостовой, пока все вокруг — низкие крыши, тусклые вывески кабаков, отблески фонарей, летящий в лицо снег, — не слилось в сплошное белое пятно. И Генрих уже плохо понимал, где он находится, и сколько времени прошло, и вовсе не понял, как оказался сидящим у обжигающе холодной стены, и почему ноги, будто продолжая бег, вычерчивают в снегу грязные полосы. Насквозь промокшая шинель давила на плечи, и Генрих, дыша тяжело, с присвистом, вывернулся из нее, как из линялой шкуры. На снежную кашу выпал футляр — Генрих тотчас подобрал его и сжал в немеющих ладонях.

Где-то звенели далекие голоса. Где-то наперебой визжали скрипки. Где-то — за толстыми стенами домов, окруживших Генриха, точно могильными плитами, — текла ночная Авьенская жизнь. А тут, в полутемной подворотне, по краю тускло подсвеченной фонарями, застаивалась кладбищенская тишина.

Никто не отыщет его здесь. Никто не поверит в его присутствие. Никто не вспомнит: ни вечно занятый отец, ни обиженная его словами мать, ни слуги и ни любовницы, и даже ни Маргарита, от которой с момента своего возвращения Генрих не получил и весточки.

Он снова оказался один. Один — против всей темноты и стужи! Но одиночество не тяготило, напротив — Генрих искал его сам, всей сутью желая раствориться в зовущей пустой белизне. И в морфии.

Генриха заколотило крупной, лишающей самообладания дрожью. Отщелкнув крышку футляра, вытряхнул на распластанную шинель шприц. Одеревенелые пальцы не слушались, игла выскальзывала, и Генрих больше всего на свете боялся ее погнуть или того хуже, сломать. Голая кожа совсем посинела от холода, вдоль вен чернели незаживающие синяки. Что сказала бы матушка, если б увидела это? Что сказала бы, узнав, как ее сын — наследный принц, Спаситель империи, — скорчившись у обшарпанной стены, царапает иглой исколотое предплечье? Кровь сочилась на снег, превращая его в отвратительно бурую кашицу. Отвратительно несло от ближайших таверн. И Генрих был отвратителен сам себе.

Он не заметил, когда кольцо света пересекла тень, и вовсе не удивился, увидев склонившееся над ним румяное лицо кучера.

— Кристоф? Как вовремя… помоги!

— Что ж это, ваше высочество? — бормотал тот, поспешно скидывая с себя пальто. — Такая метель, а вы без шинели. Так и околеть недолго!

Генрих нетерпеливо отпихивал пальто, возражал:

— Это сущие пустяки! Я умру, если сейчас же не впрысну морфий…а руки никак не слушаются, и я измучен, измучен!

— Я не умею, ваше высочество, — пугливо отвечал Кристоф, принимая шприц.

— К тому же… здесь?

— Да, да, — дрожа, отвечал Генрих. — Это совсем несложно. Но поскорей!

Пальцы у кучера были грубыми, заскорузлыми и столь же ледяными, как у Генриха, однако, он управлялся ими гораздо ловчее. Насколько же проще жить, когда по жилам не течет огонь! И Генрих думал: а что, если бы он родился вовсе без рук? Думал: а если бы умер в ту грозовую ночь? А потом, почувствовав прокол, не мог думать уже ни о чем: тьма нигредо сменилась мутной белизной, а белизна стала кровью и, клубясь под поршнем, хлынула в него, как в колодец. Упав на плечо кучера, Генрих лишился чувств.