Альбом для марок

В тридцать седьмом из Карабугаза в Москве – чудом, на один день – оказался ссыльный Камандин, первый муж мамы. Он пришел на Капельский днем, когда папа был в Тимирязевке. Умолял маму уехать с ним, брался меня усыновить. Мама трезво отказалась. Пораженный, я вечером доложил папе:

– Был дядя, пил водку, плакал и закусывал огурецом.

В переулке зимой человек без пальто, опухший, в очках просит у мамы двадцать копеек. Она достает рубль:

– Несчастный.

Сажали всех. Бабка с дедом, естественно, ни минуты не верили, что кто-то из арестованных виноват. За себя не тревожились:

– От судьбы не уйдешь. Не судьба – ничего и не будет.

За своих – тряслись, за других – возмущались. Не возмущался дед показательными процессами:

– Что мне, Бухарина жалко? Мне Никулина[17] жалко.

По Москве в сопровождении младшей Трубниковой барином разъезжал Лион Фейхтвангер. Посетил он и простое жилище своей переводчицы: Трубниковы-Баландины за огромные четырнадцать тысяч рублей купили кооперативную квартиру Бурденко в районе Грузин. Это там на елке все было непонятно красиво и, как на даче, просторно.

Переводчица бабушке на ухо рассказала, сколько при ней получил Фейхтвангер за Москву, 1937 год и сколько ему давали, чтобы остался.

На кухне Капельского мама, на всякий случай, громко произносила:

– У Гайдара – лицо хорошее.

– Как закалялась сталь – я прямʼ обревелась вся, такая искренняя.

– Проникновенная! – про любимую песню Чкалова:

С песнями борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет.

С песнями боролись. То ли за скверный характер, то ли за сезаннизм в тридцать седьмом Верины работы после благополучного вернисажа исчезли из экспозиции. Нашлись они в темном чулане.

Несколько дней Вера просидела в своей комнате, а потом – с заявлениями помчалась в приемную Ворошилова, в приемные почище. Вопреки воззрениям дедовым, бабкиным, собственным, она поверила людям в форме.

При мне на Большую Екатерининскую приезжал врач в форме НКВД. Вера разговаривать с ним отказалась: форма не настоящая, еврей.

Форма была, правда, не настоящая, все зло заключалось в евреях.

Евреи-требушители по ночам деформируют нам черепа, вычленяют кости для перелома, подпиливают зубы, меняют впрыскиваниями цвет глаз и волос, чтобы не были голубоглазыми, русыми: русскими.

Евреи-ритуалисты окружают нас своими словами, слова эти всюду, в созвучиях, сдвигах:

– с древности славянам грозил Наваха-донос-сор,

– всю жизнь бабушку преследует профессор Трупников,

– жасмин в Удельной надо вырубить: он навлекает мешающий мысли джаз Миньковской[18].

Xуисты делают нас бесплодными, и нельзя взять на воспитание: будет навоз-питание.

Шуцбундовцы днем и ночью шумителем глушат мысли или читают их с помощью реостата, он же мыслитель.

Для предосторожности – избавиться ото всех меток, клейм, примет. Вера счищала САЗИКОВЪ и 84 с ложек, Золинген и овечку с ножей и ножниц, ПОПОВЪ со швейной машины, № 4711 с пудры, СIУ с леденцовых жестянок. Чертежно сломанной по диагонали бритвой выковыривала на себе родинки и веснушки.

Полное спасение – в книге Багдад с предисловием Джугашвили. Достать эту книгу трудно, если и попадется – то с вырванным предисловием[19].

Защищены от евреев только вольные хлебопашцы – бабушкины, из Ожерелья, только права у них отняли. Охраняет обращение гражданин. Мне:

– Гражданин пришел.

– Гражданин, хочешь тертой морковки?

Евреем же мог оказаться кто угодно:

– Просыпаюсь ночью и вижу – рыжая старуха с потолка спускается.

Рыжая старуха – бабушкина сестра, моя бабушка Ася, по мужу – Рыжова. Более доброго, ласкового, внимательного и безответного человека не вообразить. Я любил ее, как никого из родни – даже не за то, что она всегда привозила мне что-нибудь от подраставших Бориса – Игоря:

еще один комплект Ежа.

игру Кто догонит,

блошки,

грубый альбомчик с марками:

– Это тебе на первых порах.

Я представлял себе что-то, мчащееся на всех парах.

Опускала в мою копилку не копейку, а гривенник:

– Серебром собирать выгоднее.

Я представлял себе сказочное серебро. Бедные дары ее всегда были богатыми[20].

Бабушка Ася не повышала голоса. Лаской, намеками меня, тупого на соображение, подводила к тому, что я сам хотел/делал что надо и вел себя должным образом.

Обитали Рыжовы в полухибарке в Покровском-Глебове – тогда Подмосковье. Чеховский нудный Дмитрий Петрович, бабушки-Асин муж острил:

– Сан-Глебау.

Их Борис и Игорь целыми днями сидели возле шоссе и записывали номера проезжавших машин: попадаются ли одинаковые. Обрати кто внимание – шпионаж обеспечен.