Альбом для марок

– Из газет: депутаты Государственной думы Пуришкевич и Марков-второй незамеченными пробрались на крышу нового германского посольства и для поддержания общественной благопристойности одели стоящие там обнаженные статуи в старые солдатские шинели, купленные на Мальцевском рынке. – В подтверждение снимок: ничего не разобрать. Назавтра: Поздравляем с первым апреля!

– Тоже из газет: Керенский – не Керенский, а Арон Кирбис, сын Геси Гельфман.

– На приеме в советском посольстве в сорок пятом Ремизов сидел рядом с Молотовым и рассказывал ему про чертиков. И капнул ему сметаной на брюки.

Из своей запкнижки я вычитывал мелочи:

Деревня Подстрочники,

сельцо Удосол,

совхоз Шуйский,

город Чирьев,

царица Хавская,

дирижер Сологуб,

артезианская уборная,

завод Красный Позвоночник,

трест Несветайантрацит,

публичный дом Порт-Артур,

дело вкуса и выкуса,

на вкус на цвет товаров нет.

Тамарку упрашивали: сексуальный дневник:

– Сегодня Эдик в подъезде засунул мне в рот язык и прощупал левую грудь.

Читала в трамвае медицинскую книгу. Читать было трудно, потому что везде любопытные людишки…

Изредка пели —

все:

на мотив Журавлей:

           В этом городе сонном, на краю этой ночи
           Третьи сутки не спит молодой диверсант…

Мы с Чертковым:

на мотив Двух сольди:

           И опять полна контора коммунистов…

на мотив Индонезии:

           Москва играет в демократию.

Мы замечательно проводили время. Заведясь, хохотали до упаду, до икоты: брать – я – кало – мазо – вы!

Но ни Черткова, ни кого другого из нас и отдаленно не назовешь веселым.

По дороге к метро Чертков, бывало, гулял. Раз на Галкиной лестнице, подняв ладони, ладно вбежал в окно и выставил раму. Через долгую минуту донесся грохот и звон стекла об асфальт. Не раз в ночных переулках движением сверху вниз, как кошка лапой, обламывал открытые форточки.

Время от времени Чертков ошарашивал мансарду резкими до людоедства балладами.

Но настоящий триумф его был летом 1956 года, когда он продемонстрировал поэму Итоги:

      Нас всегда не хватает на эпилоги, —
      В самой скучной точке земного шара
      Уж который год мы подводим итоги
      За бетонною стойкой последнего бара.
      ……………………………………..
      Ты сумел бы, в тебе бы достало сноровки,
      Повернувшись, уйти через поле и в лес.
      Ты сумел бы ножом перерезать веревки
      И сумел бы патроны проверить на вес.
      Но ты сам виноват и не следует злиться.
      Пусть просохнет от липкого флиппа нутро,
      Ты шагаешь пустыми шагами убийцы
      В полутемные арки пустого метро.

Последний бар – коктейль-холл на Горького, оазис Запада в серой пустыне Востока. И Чертков на короткий срок стал знаменитым поэтом коктейль-холла – достаточно громко и широко, и достаточно герметично: как мы имели возможность потом убедиться, текст поэмы не дошел до властей.

После разгона Востоковедения респектабельного друга Вадю отправили на погибель в МИМО, а незаможнего Хромова – на спасение и даже славу в ИН-ЯЗ. Сын железнодорожного генерала Валентин Константинович (умолял, чтобы: Ксенофонтович) Хромов бочком и не без успеха протыривался в поэзию. По дороге от люмпенпролетарского (Маяковский, Назым Хикмет) к корнесловному (Кирша Данилов, Хлебников) он явился на мансарду с прелестными примитивчиками:

      Дети в кино пришли заранее:
      Золотые яблоки

на экране.      И у входа семечки по рублю стакан
      Продавал сопливый мальчуган.

Пройдя Маяковское ученичество и только-только дописавшись до самого себя, к нам присоединился Станислав Красовицкий.

Действительность он переживал еще острей, чем Чертков. Снежинки у него были парашютный десант; волны – радиоволны, по которым слушали сквозь глушилку; пыль мукомола – радиоактивные осадки.

Как поэт он встречал вызов лицом к лицу; как чело-век старался уйти, уклониться. Казалось, он даже не человек, а дух в мучительной человеческой оболочке.

Лето пятьдесят пятого – время чертковских Итогов. Зима пятьдесят пятого – пятьдесят шестого – осознание, что Стась – самый талантливый не только из нас, но и из всех, выдвинувшихся в пятидесятые. Его полюбили и деспотичный Чертков, и капризная Галка Андреева, и завистливый Хромов.

Из лучших воспоминаний: в институте на перемене, не касаясь паркета, подойдет ясный, подтянутый, улыбающийся Красовицкий и смущенно протянет листок с неровными крупными буквами: