Алеет восток

– Знаете, Анна Андреевна, – доверительно, как не чужому человеку, сказала я, внутренне звеня, как натянутая струна – сейчас был переломный момент, очень важно было выбрать правильный тон и нужные интонации, – в сорок втором я была снайпером в партизанском отряде, в Белоруссии. Было неимоверно тяжело – не только физически, а в первую очередь морально – впрочем, вы же прекрасно помните это страшное время.

Я сделала паузу – не играя, меня пробил озноб, когда я вспомнила те дни, даже сейчас, после нашей Победы. И с облегчением увидела едва заметный кивок Анны Андреевны.

– Я видела, как немецкая военная машина шла на восток, перемалывая наши войска, и иногда в душу закрадывалось сомнение, по силам ли нам остановить ее. Нам помогали держаться сообщения Совинформбюро и сборники стихов, которые присылали с Большой Земли, вместе с взрывчаткой, патронами и свежими батареями для рации, – просто, очень искренне сказала я, тут нужна была настоящая искренность, наверняка Ахматова умела тонко чувствовать фальшь. – Вы, конечно, помните эти сборники военных лет – тоненькие, напечатанные на плохой газетной бумаге, с нечетким текстом. И что-то я помню с тех пор, наизусть – как вот это:

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, –
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки![18]

Я терпеливо выдержала паузу, дав Ахматовой немного прийти в себя, – она явно не ожидала того, что ее стихи знает и ценит человек, которого она искренне считала врагом. Надо было не передавить – Ахматова, с ее эгоизмом и эгоцентризмом, даже, скорее, нарциссизмом, в принципе не принимала ни малейшего давления на тот, очень во многом выдуманный ей самой мир, в котором она безраздельно царила. И тем более неприемлемо было давление при свидетелях. Играть надо было на ее слабостях, тонко дозируя восхищение и лесть.

– Скажите, пожалуйста, Анна Андреевна, неужели вы написали эти прекрасные стихи потому, что вас кто-то искушал? – тихо спросила я, методично загоняя поэтессу в ловушку, созданную ее же бешеным самолюбием и эгоизмом.

– Нет! – гордо ответила королева поэзии.

– Значит, вы можете переступить через свое прошлое во имя страны? – так же тихо спросила я. – Вовсе не потому, что вас кто-то искушает – а потому, что вы русский человек, великая поэтесса России?

– Да что бы вы понимали в моем прошлом?! – с гневом и горечью бросила Ахматова.

– Я, конечно, не могу в полной мере прочувствовать вашу боль от потери близких людей – и никто не может, кроме вас самой, – тихо согласилась я, – ваш старший брат, Андрей Андреевич, покончивший с собой в эмиграции, будучи не в силах пережить потерю маленького сына; Николай Степанович, расстрелянный ЧК за участие в «организации Таганцева»; младший брат, Виктор Андреевич, которого вы долго считали погибшим, – я сознательно называла самых близких поэтессе людей, потеря которых ударила по ней, пробив броню ее эгоизма и эгоцентризма, в сущности, Ахматова была страшно, трагически одиноким человеком, пусть и по своей вине, поскольку она совершенно не умела строить и поддерживать долгосрочные отношения с близкими людьми; сейчас надо было доказать ей, что я способна ее понять. – Но что такое потеря близких людей, я знаю – мои родители погибли здесь, в Ленинграде, когда в наш дом попала немецкая бомба.

– У вас были все основания написать эти горькие стихи:

Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля[19].

– Вы хорошо изучили мою биографию и мое творчество, – после долгой паузы сказала поэтесса – хорошо хоть в ее голосе теперь не было явной вражды, это был голос до предела уставшего человека, – положим, в смерти Андрея вашей прямой вины нет, но Николая Степановича расстреляли ваши.

– Анна Андреевна, вы лучше, чем кто-либо на этом свете, знаете, что Николай Степанович был воином в той же мере, что и поэтом, – я поддерживала доверительный тон изо всех сил, – и вы не хуже меня знаете, что он действительно сделал свой Выбор, Выбор с большой буквы, иначе и не скажешь.