Алеет восток

И у меня была достаточная практика за пять послевоенных лет. Что есть богема диссидентского толка – террариум, перед которым пауки в банке это добрейшие и приятнейшие создания! Дикая, утробная зависть к собратьям, прикрытая высокопробным лицемерием и переходящая все границы жажда признания, старательно замаскированная заверениями в собственной гениальности, дополнялись настоящим низкопоклонством перед Западом, плавно переходящим в лютую ненависть к своей стране и народу – и это как-то совмещалось с искренней верой в то, что народ должен кормить эту богему просто за то, что она есть. Причем, за редкими исключениями, представители этой клоаки были готовы публично лизать руку власти, если она сочтет нужным подкормить их, – но не упускали случай исподтишка укусить кормящую руку, называя это своим гражданским мужеством. На этом фоне Ахматова, не скрывавшая своей искренней нелюбви к советской власти – и, положа руку на сердце, имевшая для этого основания, – как и не разделявший нашей идеологии Чуковский, избравший своим способом протеста, по определению Ильина, «внутреннюю эмиграцию», вполне могли считаться порядочными людьми; ну а прямолинейный, как штык трехлинейки, патриот белой России, Лев Гумилев, не любивший власти, но никогда, даже в мелочах, не предававший интересов страны, был почти святым. Насколько они были выше, чище, порядочнее многих тех, с кем я имела дело – и вместо того, чтобы загнать в Норильск или Магадан на две или три пятилетки, должна была улыбаться законченной мрази, моральным проституткам, нравственная нечистоплотность которых была просто неописуема литературной речью. Что поделать, если полковник Николаи, сказавший: «Отбросов нет – есть кадры!», был абсолютно прав? Придется потрудиться – чтоб воздалось каждому свое, кто-то подвергнется жесточайшему остракизму, в атмосфере полнейшей нетерпимости к тем, кого потомки назовут либерастами, ну а самые злостные все же на лесоповал!

Теперь я собиралась использовать эгоизм и эгоцентризм Ахматовой для достижения своих целей. Показав не только признание таланта Льва Николаевича властью, – а ведь даже обычный инструктор ЦК ВКП(б) в иерархии стоит никак не ниже первого секретаря обкома, мои же полномочия были куда больше, хотя собеседники о том не знали, – но и несомненную востребованность его таланта, с соответствующим вознаграждением за труды. Реакцию Анны Андреевны было легко просчитать – сейчас поэтесса горела желанием доказать всем, а прежде всего самой себе, что она не просто не уступает сыну, а находится вне любой конкуренции. Так зачем мешать естественному процессу?

– К сожалению, наизусть я помню немногие его вещи, – скромно сообщила я, – но одно из его стихотворений я рискну прочитать вам, Анна Андреевна.

Уж если вы нас свергли,
Так станьте лучше нас.
Нет вечного на свете –
Не то ему коллапс.
Живите выше терний,
Смиряйте русла рек,
Из взлётов и падений
Мостите новый век.
Реальные дороги
Скрепляют круг земной,
Но после, за порогом,
Мотив звучит иной.
Горите, а не тлейте!
Но если брошен дом –
Нет вечного на свете…
Учтите! Мы придём[21].

– Очень недурно, – сдержанно одобрила поэтесса, – сами стихи, конечно, не слишком изысканны, но тема раскрыта весьма оригинально и свежо. Эти люди с Северного флота – не от них ли возникла волна песен и стихов, еще во время войны и сразу после ее окончания?

– Анна Андреевна, вынуждена повториться, я не всё могу рассказать, – ответила я, – но может вам будет интересно съездить на Север, поговорить с теми, кто сейчас там служит на флоте? Я могу помочь с творческой командировкой.

– Я подумаю, Анна Петровна, – царственно кивнула поэтесса.