Алеет восток

– Возможно, я огорчу вас, – усмехаюсь я, – но есть немало творцов, не наделенных великими талантами. Истинных гениев очень мало – такова уж жизнь. Ну а тех, кому не дано, можно разделить на две категории. Одни упорно работают над собой, совершенствуя свой талант, пусть и небольшой – что же, эти люди заслуживают уважения, а их способностям находится применение и признание, пусть и не такое, как гениям. А вот вторые начинают уверять и окружающих, и сами себя, что они гении, но им власть, враги, завистники раскрыться не дают. Это легче, на первый взгляд – труда не требует. Но за все надо платить, ибо талант подобен цветку, который надо растить, холить и лелеять, – а когда вся энергия таких особей уходит на злобу, то и талант безвозвратно пропадает. Ну а хозяева его становятся агрессивными бездарностями, ненавидящих все и вся.

Ахматова, Гумилев и Чуковский молчали – им не понравилась моя жесткость, но не признать справедливость моих слов они не могли. Лида бросает злобные взгляды – на меня и Лючию, на Ахматову, на Гумилева, на своего же отца. И со слезами тычется лицом в подушку, сквозь рыдания слышу «ненавижу, проклятые!». Не понимает, не раскаивается? Продолжим!

– Вот что лично вы предложить можете? – спрашиваю я елейным тоном. – Или совсем ничего? Так бездарности тоже иногда нужны, подсобить на подхвате. Вы, Лидия Корнеевна, сейчас работаете где? Ах, член Союза Писателей – и какие бессмертные творения написали? Может, я что-то не смыслю в тонкостях стихосложения, но хорошо знаю: в данный конкретный момент хорошо то, что хорошо для страны и народа. Применительно к литературе – что вдохновляет, воодушевляет и воспитывает. Такой вот общественный заказ. И раз конкретно вас именно советская власть избавила от долга воевать или трудиться, дала квартиру, паек и деньги от Союза Писателей, то вправе требовать чего-то взамен? Как сказал товарищ Сталин, мы ведь платим рабочему, инженеру, колхознику не за его талант сам по себе, а за конкретно произведенный продукт. Так отчего с писателями, художниками и прочей творческой интеллегенцией должно быть иначе?

– Куском попрекаете? Так подавитесь!

– Увы, Лидия Корнеевна, – отвечаю я, – в СССР, по советским законам, неработающих граждан быть не может. Таковым выносится предупреждение, и если они в месячный срок не найдут работу, то подлежат принудительному трудоустройству, в месте по выбору направляющего органа. Как легко понять, это такие места и занятия, куда добровольно желающих нет. А то непорядочно выходит, от советской власти все, что положено, получать, и в ответ грязью поливать! Так что будет вам строго по закону – из Союза Писателей вон, и дальше, как положено с тунеядцами. Уборщицей пойдете, или в госпиталь, за лежачими больными утки выносить. И заметьте, это вы советской власти войну объявили, а не наоборот – ну так не обижайтесь!

Я не шучу. И ничего не обещаю напрасно – именно это с ней будет. Пожалуй, горшки в больнице это куда унизительнее для ее самолюбия, чем Норлаг! Еще одна Вера Пирожкова, те же самые мысли – с той лишь разницей, что та фашистская тварь таких, как я, «саламандрами» называла. Это в сорок четвертом было – приехав на Второй Арсенал несколько лет спустя, я поинтересовалась ради любопытства судьбой подопытной номер такой-то (все было по закону, замена высшей меры на статус лабораторной крысы – исключительно по ее добровольному подписанному согласию). Жива еще была, на удивление, но фотографии мне показали, в медкарте и личном деле, на ночь и нервным лучше не смотреть! И не доживет эта тварь до конца срока – лучше бы выбрала расстрел, вышло бы для нее гуманнее! Только не надо упрекать меня в жестокости – мразь, заявлявшая что «в завоевании России немцами беды бы не было, ну истребили бы расплодившееся быдло, остались бы мы, русские интеллигенты, жили бы здесь среди чистеньких ферм и полей, а не в вашем навозе», иного и не заслуживает! Ну а эта – что ж, пока за ней конкретных поступков нет, будем гуманны, еще не в лагерь, не на лесоповал. Вот только духовным авторитетом ни для кого тебе не стать никогда – и сама ты наплачешься над своей судьбой, и все будут на тебя как на дуру и неудачницу смотреть. Если, конечно, ты взглядов не переменишь – во что верится с трудом, но какую-то вероятность оставляю!

– Простите, Анна Петровна, вы дворянка? – спрашивает Ахматова.

– Мой отец был рабочим на Балтийском заводе, – отвечаю я, – а мать домашней прислугой. Ну а я училась в университете здесь, в Ленинграде, но не закончила, война не дала.

– Удивительно, – говорит Анна Андреевна, – я была уверена… Да, милочка, не подскажете, вы свою шляпку где покупали?

– В Москве, в ДИМе, – отвечаю я, удивляясь неожиданному переходу темы.

– Тогда, милочка, вам не сказали про неписаное правило: после пяти вечера не носят шляпок с полями больше пяти сантиметров! – говорит поэтесса, придирчиво оглядывая меня. – Хотя отмечу ваш вкус, это платье очень вам идет.