Алеет восток

– В той истории, девятьсот, – отвечаю я, – и представь, Люся, здесь даже в самую страшную первую зиму порядок сохранялся, школы работали, даже театры, не было – что каждый сам за себя. Люди верили, что выстоят. А через семьдесят лет будет кто-то говорить, что надо было сдаться, как Париж себя «открытым городом» объявил.

– Но здесь этого не будет? – тревожно спрашивает Лючия. – Неужели то, что было, можно так легко забыть?

– А это, как расскажешь, – говорю я. – Вот наша работа с «Мосфильмом»! Можно передать достоверно антураж, обстановку, все детали, можно показать цену победы, тяжелый труд, в грязи и крови. А как ты на экране передашь саму Победу – то самое ощущение, что мы сделали это, несмотря ни на что, – то, ради чего все? И будут те, кто не воевали, смотреть и скулить, ах, какая страшная цена, зачем? А вот надо было, или победить, или умереть – мы победили!

Вот и Арка Главного Штаба. Лючия уже фильм «Ленин в Октябре» видела и спросила:

– Это здесь революционные солдаты и рабочие бежали Зимний штурмовать, то красивое здание напротив?

По простору Дворцовой веяли вихри враждебные, черными порывами гоня пыль – на нас набросились с наглостью лиговской шпаны, задрали нам подолы и хотели сорвать плащи, так и сдергивали с плеч, трепали над головами. Возле самой колонны дуло сильнее всего, иногда мне даже казалось, что нас «повалит и покатит», на ногах не устоим, – но итальянка захотела взглянуть поближе, обошла неспешно вокруг столпа, держа шляпу, посмотрела ввысь, на верхушку с ангелом. Спросила:

– Как ставили такую громаду?

– А взяли и поставили! – отвечаю я. – После победы над Наполеоном. Когда лучший в мире полководец пришел к нам с лучшей и сильнейшей армией, в шестьсот пятьдесят тысяч со всей Европы (ну как Еврорейх сейчас) и едва ноги унес, с одной двадцатой частью своего воинства. После такого да какой-то столб поставить перед царским дворцом – ерунда! А если серьезно, то проект составил француз Монферран, который Исаакиевский собор строил. И две тысячи русских солдат с веревками, по команде раз-два, взяли, водрузили колонну на место. Это я рассказываю, как в школе слышала – в жизни, наверное, сложнее было, – но колонна, вот она, стоит!

Ну а вдруг сейчас упадет и на нас покатится – она же ничем не прикреплена к постаменту? Хотя она тут за сто с лишним лет сколько перенесла – и бури с наводнениями, и фашистскую бомбежку. А все равно страшно – даже снизу наверх гляну, и голова кружится, ужас! Только бы римлянка не заметила, а то ведь уважать меня перестанет!

– Брависсимо! – сказала Лючия. – Чем больше я русских узнаю, тем больше убеждаюсь, что для вас ничего невозможного нет! Ой, Аня, ты прости, я все еще так говорю – хотя так хотела бы стать русской итальянкой!

– А отчего нет? – отвечаю. – Вот этот самый Монферран, самый натуральный француз, служил в наполеоновской гвардии, против нас воевал! А как наши в Париж вступили в 1814 году, так преподнес русскому царю Александру рисунки триумфальной арки «во славу храброго русского воинства» и конной статуи царя-освободителя от наполеоновского ига. Которые так понравились Александру, что он пригласил Монферрана в Россию, где тот и прожил сорок два года до самой смерти, полностью состоявшись как архитектор – все, им построенное, лишь здесь, в России. В Горьком была, видела здание нижегородской ярмарки, это тоже он. Завещал себя тут и похоронить, в Исаакиевском соборе, но так как был католиком, то не разрешили, отправили тело во Францию.

Лючия замолкает ненадолго, а потом выдает:

– Нет, Аня, это как-то нехорошо. Если он присягу приносил… А если уж сюда приехал, то веру оставил свою?

– Люся, а ты сама разве не католичка?

Лючия снова замолкает, через минуту говорит:

– Аня, а ты знаешь, не совсем. Я и в коммунизм верю, но это ведь не церковь? А еще я отца Серджио очень уважаю, и, конечно, его святейшество, что нас с Юрием венчал, – но чтобы веру считать превыше всего? Ты ведь говорила, что главное, это поступать правильно в жизни – ну а после бог рассудит. Мы ведь не какие-нибудь протестанты!

Наверное, правильная мысль? Ведь если допустить (предположим!), что бог есть, и он, как попы говорят, всемогущий и всевидящий? Тогда зачем ему наши молитвы – или он помогает лишь тем, кто громче орет? Зачем ему наши дары – это крохоборство какое-то выходит с его стороны? И зачем вообще церковь нужна – как посредники, которые за это еще и деньги берут? Правильно крестьяне еще при царе говорили, «мы в бога верим, ну а попы тут при чем?». Ну а если бога нет, то и спорить не о чем! Жить по совести – а остальное приложится!

И совершенно не мучает меня совесть за то, что вот сейчас, трудясь в доме на Литейном, я своими резолюциями нескольким десяткам человек подписала приговор. Поскольку – заслужили.