Александр Блок

Однако не была ли нервная, неуравновешенная, мятежная материнская душа и чем-то противостоящим убаюкивающей музыке старой русской семьи, чем-то исподволь подготовившим мальчика к тем бурям, какие он встретит, выйдя за порог родного дома? Блок писал о герое своей поэмы «Возмездие», носящем явные автобиографические черты, что «все сильнее в нем накоплялось волнение беспокойное и неопределенное». И очень вероятно, что первый толчок этому был дан матерью.

В трудные для себя годы поэт сетует на то, что житейские обстоятельства отстранили от него «всех лучших людей, в том числе — мою мать, то есть мою совесть».

Все больше овладевают Александрой Андреевной «постоянный мятеж, беспокойство», по позднейшему выражению поэта. Уже в юности она начинает оспаривать прочные, устоявшиеся симпатии родителей: если они превозносят Тургенева, она отзывается о нем уничтожающе и восторгается Толстым и Достоевским. Теперь она увлекается французским поэтом Шарлем Бодлером с его мрачностью, безверием, презрительным взглядом на скудость буржуазного мира и тягой к чему-то неведомому: «Природа — некий храм, где от живых колонн обрывки смутных фраз исходят временами. Как в чаще символов, мы бродим в этом храме…»

Увлекается мать Блока и входящим в моду Ибсеном, в пьесах которого под внешне мирным и спокойным бытом внезапно обнаруживается зияющая бездна.

Эти ее настроения никак не могут быть целиком объяснены ни болезненной нервностью и страстью противоречить другим, ни несчастливо сложившейся личной жизнью. Они присущи в эту пору множеству людей. «…Всем, кто ближе мне других — всем скверно», — писала Александре Андреевне ее родственница, художница О. М. Соловьева.

Блок говорил, что писательские творения «только внешние результаты подземного роста души». О ходе этого роста можно подчас только догадываться. Это сложнейшее производное от разнообразнейших жизненных событий и впечатлений, огромнейших и почти незаметных. Много лет спустя мать Блока писала, что «он — очень напряженный и чувствительный аккумулятор». Это глубоко верно и во многом объясняет, почему именно Блок превратился в величайшего трагического поэта наступившей эпохи.

Блоку было что «аккумулировать» уже в атмосфере самой его семьи. «…И ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье, где дети выросли и смотрят прочь, а старики уже болеют, становятся равнодушнее, друзей не так много, и друзья уже не те — свободолюбивые, пламенные, — говорится в набросках планов поэмы «Возмездие». — …Семья, идущая как бы на убыль, старикам суждено окончить дни в глуши победоносцевского периода. Теперь уже то, что растет, — растет не по-ихнему, они этого не видят, нм виден только мрак». За этой конспективной записью — плоды не только позднейших «ума холодных наблюдений», но и непосредственных «горестных замет» детского и юношеского сердца, которое внезапно смутно ощущало противоречия, тревожно проступающие сквозь «прелесть той семьи».

Близится конец века, во многом преобразившего человеческие представления о мире и перекроившего карту Европы, породившего Маркса и Бисмарка, Линкольна и Тьера, Толстого и Победоносцева… долго можно длить этот перечень, вызывая перед глазами читателя пестрый калейдоскоп лиц, событий, явлений. XIX столетне отмечено половодьем великих открытий, торжеством разума и рядом грозными симптомами социальных кризисов, формированием легионов мещанской посредственности. Научные триумфы соседствуют с мертвой каталогизацией явлений, с самодовольным утверждением, будто достигнут предел развития и предел познания.

Чем провожать уходящий век? Громовым «ура»? Или подвергнуть многое в нем сомнению и осуждению? Не похож ли этот «прогрессивный» век на ибсеновский «Кукольный дом», где все построено на лжи и обмане и вот-вот провалится в небытие?

В России на престол взошел новый царь — Николай Второй. Еще никто не знает, что он — последний. Но коронационные торжества омрачены страшной катастрофой, происшедшей во время них в Москве. В русский язык вошло новое слово — «ходынка», означающее гибельную тесноту, смертельную давку. Как эмблема будущего царствования, как заставка последней главы в истории русского самодержавия, тянутся по московским улицам телеги с мертвыми телами. Тянутся как предвестье Цусимы, 9 января, Ленского расстрела, Мазурских болот — всего, что выпадет на долю народа за грядущие двадцать лет.

Страшная тревога, неясное предчувствие грядущей катастрофы пробуждается в душе сына знаменитого русского историка С. М. Соловьева — Владимира. Отчетливое понимание многих смертельных недугов русского самодержавия и европейской цивилизации сочетается у этого философа и поэта с мистическими упованиями и с поисками в окружающем таинственных знаков приближения светопреставления. «Наступающий конец мира веет мне в лицо каким-то явственным, хоть неуловимым дуновением, как путник, приближающийся к морю, чувствует морской воздух прежде, чем увидит море», — пишет он в 1897 году.