Александр Блок в воспоминаниях современников

ка. Без шестидесятых—семидесятых годов немыслима ни

промышленность, ни «Новая Америка». Мне лично они не

нужны, но упускать их из вида никак нельзя. Вообще я

очень многое понял за последнее время. Понял то, что

лишь смутно сознавал до сих пор. Так, для людей моего

возраста, например, чрезвычайно важен еврейский вопрос.

Собственно, даже не он, а тот ужас, который связан с

ним. Между тем раньше я не придавал ему особенного

значения и теперь отчетливо вижу свою ошибку. Я очень

рад закрытию «Нового времени». Ведь вы не испытали

многого. И вы не знаете, что это за темные, бесовские

силы. Лично у меня с этой грязной и смрадной клоакой

связаны самые тяжелые воспоминания. С ней следовало

бы разделаться уже давно, и будь на то моя воля, я оце­

пил бы Эртелев переулок, сжег бы все это проклятое

гнездо, Настасью 24 упрятал бы в публичный дом, а всех

остальных заключил в Петропавловку.

— С каждым днем все происходящее вызывает у меня

все большее отвращение. Мне претит лиризм Керен-

173

ского, его вечное «парение» в воздухе, беспочвенность и

бессодержательность его истерических выступлений.

— Мне больно, горько и стыдно за теперешнюю судьбу

умного народа, за его ничем не заслуженные унижения.

— Что касается корниловщины, то это уже совсем

мрачная сила, и я не вижу большой разницы между ней

и той гнусной и злой распутинщиной, которая, к сожале­

нию, еще отравляет своим страшным зловонием разре­

женный воздух. Будущее бесконечно далеко от них.

А жить надо для будущего.

Блок замолчал, устремив свой взгляд куда-то вдаль,

и его гордый, чеканный профиль, напоминавший профиль

Данте с флорентийской фрески в Барджелло, четко вы­

рисовывался на светлом фоне стены.

Через несколько дней, когда я снова пришел к Блоку,

Ал. Ал., бегло посмотрев мою работу и отложив ее в сто­

рону, взволнованно заговорил:

— Все это время я очень много думал о наших бесе­

дах с вами... И вот мой окончательный ответ... Это

не личное, это слова Владимира Соловьева. Они должны

вам все объяснить... В о з ь м и т е , — Ал. Ал. вынул из ящика

письменного стола и протянул мне томик своих пьес.

На белом листе, перед шмуцтитулом, его четким и ров­

ным почерком было написано: «В холодный белый день

дорогой одинокой» 25.

Я взял книгу. Блок помолчал, а затем снова продол­

жал, но более спокойным и ровным голосом:

— Холодный белый день — не мое состояние, не ва­

ше, даже не России, а всего мира, эпохи, в которую мы

вступили. Это не любовь, а нечто большее, чем любовь,

потому что любовь (единственная любовь к миру) сама

входит в понятие «холодного белого дня».

Говорил Ал. Ал. вполголоса, с большими паузами, по­

лузакрыв глаза и, видимо, с усилием связывая разрознен­

ные мысли.

В кабинете Блока было, как всегда, тихо. И эта тиши­

на улицы, блоковских слов и тишина пустынного кабине­

та придавали всему особую торжественность.

В раскрытые окна глядело холодное, голубое, как лед,

небо; свежий осенний ветер, поднимая вихрем уличную

пыль, чуть теребил оконную занавеску. Блок встал, вы­

прямился и, привычным движением откинув голову, уже

совсем твердо добавил:

174

— Наше несчастие в неверии. Один Ленин верит, и

если его вера победит, мир снова выйдет на широкую до­

рогу. Один только Ленин 26.

* * *

Мы расстались с Блоком на самом пороге мятежных и

высоких дней 27, накануне последней, ярчайшей вспышки

его поэтического вдохновения.

Кругом с шумом ломались последние устои. Все руши­

лось и, как бывает в пору весеннего ледохода, казалось

насыщенным предвестиями грозных и неотвратимых

перемен.

Бесстрашие Блока именно в эти предоктябрьские дни

всегда особенно поражало.

Было похоже на то, что он решительно и настойчиво

идет по уже тонкому слою льда, который хрустит и разла­

мывается под его ногами. А он все идет, не обращая вни­

мания на опасность, вперив свой взор куда-то далеко, и

уже всей грудью вдыхает с жадностью холодный ветер с

моря.

Вскоре я совсем уехал из Петрограда, и моя редактор­

ская работа прекратилась. Пресеклись и мои встречи с

Блоком.

Живя в Москве, я не был непосредственным очевидцем

происходивших с ним перемен, и до меня лишь издали до­

летали разноречивые и подчас нелепые слухи... Одни го­

ворили, что Блок болен и уже не в силах работать. Дру­

гие упорно твердили, что он сильно «поправел», и этим

объясняли его якобы вынужденное молчание.

На самом деле Блок был действительно тяжело и

угрожающе болен. Но никакая, даже смертельная болезнь

не могла изменить «сущности его дела».

Читая «Двенадцать», я понял многое из того, на что

смутно намекал мне Блок и чего он не успел или не за­

хотел договорить во время наших с ним длительных со­

беседований.

В дробном, прерывистом, торопливом и разорванном

ритме поэмы я услышал его собственный голос. Ясно по­

чувствовал, как, переполненный новыми для него звука­

ми и, очевидно, не будучи в силах противостоять им, ге­

ниальный поэт спешил отдаться потоку нахлынувшей

на него мощной стихии.

175

* * *

Как «витязь, павший на войне», Александр Блок по­

кинул нас на самом восходе пламенной зари нового ми­

рового дня, и поэтому в моем сознании его образ навсе­

гда останется озаренным лучами утреннего восходящего

солнца.