Александр I = старец Фёдор Кузьмич?

После сего мы остаемся в спокойном уповании, что в день, когда Царь Царствующих, по общему для земнородных закону, воззовет Нас от сего временного Царствия в вечность, Государственные сословия, которым настоящая непреложная воля Наша и сие законное постановление Наше в надлежащее время по распоряжению Нашему должно быть известно, немедленно принесут верноподданническую преданность свою назначенному Нами наследственному Императору единого нераздельного Престола Всероссийской Империи, Царства Польского и Княжества Финляндского. О Нас же просим всех верноподданных Наших, да они с тою любовью, по которой Мы в попечении об их непоколебимом благосостоянии полагали Высочайшее на земле благо, принесли сердечные мольбы к Господу и Спасителю Нашему Иисусу Христу о принятии души Нашей, по неизреченному Его милосердию, в Царствие Его Вечное».

Последняя фраза написана князем Голицыным, так как четыре варианта ее, представленные Филаретом, не понравились Александру; он подчеркнул в первом варианте слова: «чаем непреемственного царствия на небесах» – чем поставил в затруднительное положение митрополита.

Здоровый во всех отношениях, крепкий умственный аппарат не допустил бы сделать это при ясном понимании важности такого поступка и серьезности его для страны. Не есть ли это явление слабости, дефекта?

Ту же таинственность мы видим далее и при отъезде из Петербурга в Таганрог, при посещении отшельника в Невской лавре и т. д.

С другой стороны, о существовании болезненной подозрительности в Александре нам говорит не только его страсть к путешествиям, но и такие факты, как упорный отказ от лекарств во время болезни в Таганроге или дело расследования о камешке, попавшем в хлеб, испеченный поваром во время пребывания в Таганроге, когда Волконскому едва удалось убедить императора в отсутствии злого умысла с чьей-либо стороны. Мы видим, как во время болезни Александр часто посылал за императрицей, чтобы она присутствовала во время его обеда, и случалось тоже, что он обращал ее внимание на особенность вкуса того или иного блюда или питья; если не считать это изменением вкуса уже вследствие острой болезни, то, конечно, придется отнести его на счет психической причины.

Мы не имеем прямого основания предполагать существование галлюцинаций у Александра, но его беседа с Фотием дает повод думать, что внушенным образом могло на этот раз дело дойти до появления их, а с другой стороны, при скрытности Александра вообще, можно думать, что он мог тщательно скрывать их, как это делают обычно больные, и притом так искусно, что никому и в голову не могло придти подозревать что-либо подобное.

Однако нередко можно было слышать от современников, что государь находится «как бы в каком-то душевном затмении». Да и было от чего. Помимо тяжелой наследственности, было много причин, начиная с войны 1812 года, могших вызвать в совокупности своей не одно только нервное расстройство, а и более серьезного характера болезнь.

Наводнение с его ужасами, бунты поселений и расправы Аракчеева, опасения новой войны, происки Меттерниха, интриги собственных придворных, – все это могло подорвать здоровье Александра и вызвать в нем прямо отвращение и к этой обстановке, и даже к самой жизни; это мы и видим на самом деле; он не раз упоминал, что желал бы сдать бремя власти преемнику, а во время пребывания в Вероне это так было резко видно, что Меттерних в своих записках прямо назвал тогдашнее состояние императора «утомлением жизнью».

Настроение духа Александра было мрачное, он высказывал, например, императору Францу о томившем его предчувствии близкой смерти. Это было за три года до рокового исхода.

Такие расстройства умственной и чувственной сферы, естественно, должны были непосредственно отразиться и на волевой деятельности Александра. Это мы и видим на деле. Последние годы Александр метался, можно сказать, от одного пристанища к другому, от Сперанского к Аракчееву, от Филарета к Фотию, от князя Голицына к адмиралу Шишкову – и нигде не находил удовлетворения.

Говоря словами современника, можно сказать, что «в последние годы царствования Александра бессильная геронтократия[1] дремала у государственного кормила: старики – Татищев, Лобанов, Ланской, Шишков – казались скорее призраками министров, чем настоящими министрами: всеми делами заправляли их подчиненные, каждый по своей части, без всякого единства. За всех бодрствовал один всем ненавистный Аракчеев».

Ему Александр совершенно не мог и не умел противопоставить свое желание, свою волю; он лишь робко «решается напомнить о возможности пристрастия и ошибочности единоличного суда и расправы над бунтовщиками и, сделавши это, как бы тотчас забывает сам свои слова и уже нигде больше этого не повторяет».

Такое состояние духа и воли Александра послужило темой для исследования одному из русских ученых-психиатров[2].