С ней солидарен извечный противник славянофилов, западник Н. А. Мельгунов, который попытался наметить первоочередные задачи нового царствования. «Пора встрепенуться, – заявил он. – Но чтоб нас разбудить и вызвать к полезной деятельности, для того нужна – повторяем опять и готовы повторять беспрестанно – нужна гласность... Гласность! Великое слово! Одна гласность в силах оградить нас от беззаконий правосудия... поднять нас и облагородить». Какой знакомый клич! Жаль лишь, что гласность со временем умирает или перерождается в вопли так же незаметно, как и реформы, ею воспетые, становятся повторением давно пройденного.
Итак, царствованию Николая I пропели: «Со святыми упокой...», и оно было похоронено с эпитафией Тютчева:
Собственно говоря, из сказанного можно сделать, по крайней мере, один вывод: катастрофа, которую потерпел Николай I, произошла не в Евпатории и не в Севастополе, а внутри России. Катастрофа во внутренней политике повлекла за собой катастрофу в политике внешней, а значит – крах всей системы. Николай I умер так внезапно и так странно для подданных из-за депрессии, которая для самодержца страшнее самой сильной лихорадки.
Смена монархов... Для России этот момент являлся не всегда судьбоносным, но всегда судьбоожидаемым. Здесь хочется с удивлением отметить: как же воцарение Александра II, при всей схожести внешних обстоятельств, не было похоже на вступление на престол его дяди Александра I! Тогда, после мрачных и малопонятных для подданных лет правления Павла I, страна встретила Александра Павловича потоком од и дифирамбов. Она любовалась его молодостью и красотой, аплодировала обещаниям вернуться к порядкам Екатерины II, намекам на перемены, которые каждым понимались по-своему, но принимались с одинаковой радостью.
В 1855 году все было по-другому. Вроде бы и времена прошли не менее мрачные, чем павловские, но особой радости не наблюдалось. Казалось, Россия, если и радовалась, то не столько вступлению на престол Александра Николаевича, сколько смерти его отца. Новый же монарх внушал разве что настороженность. Это и понятно, он ведь не конфликтовал с отцом, воспитывался и занимался государственными делами под его контролем, не знал иной системы управления, кроме николаевской. Откуда же было ждать новшеств и перемен?
В обществе без сомнения понимали, что хуже, чем было, уже не будет. Но это утешало слабо, так как здание империи нуждалось не в подновлении, а в перестройке. Первые недели и месяцы царствования Александра II дали понять, что режим заметно смягчается, но и это не вызвало бурного энтузиазма. Упоминавшаяся нами В. С. Аксакова записывала в дневнике: «Тютчев... прекрасно назвал настоящее время оттепелью. Именно так. Но что последует за оттепелью? Хорошо, если весна и благодатное лето, но если оттепель временная, а потом опять все скует мороз?»
С летом в России, как известно, всегда проблемы, зато с зимой все в порядке. Может быть, поэтому страна придирчиво всматривалась в нового императора и не спешила открывать ему объятия. Наоборот, стремилась перечислить его недостатки, не упустив ни единого. «Главный недостаток (Александра II – Л. Л.), – писал Б. Н. Чичерин, – состоял в плохом знании людей и в неумении ими пользоваться. Добрый по природе, он был мягок в личных отношениях... Он скрытничал, лукавил, старался уравновешивать разные направления...» Сомневался в энергии и профессиональных возможностях монарха корреспондент герценовского «Колокола»: «Можно ли надеяться, что Александр II будет сбрасывать с себя постепенно вериги прошлого, выметет ли Россию от николаевского сора?»
Императора торопили, хотели побыстрее услышать от него что-то определенное, не давали осмотреться. И в то же время сами предупреждали о тех трудностях, с которыми ему придется столкнуться уже на первых порах. А. В. Никитенко записывал в дневнике в 1853 году (трудно надеяться, что за два-три года, прошедших с того времени, что-нибудь изменилось радикальным образом): «Вникая во все эти государственные дела, приходишь к одному печальному заключению: как мы бедны государственными людьми». А некто, пожелавший остаться неизвестным, облек ту же мысль в почти частушечную форму: