Александр III. Заложник судьбы

И все равно в высших кругах царило бездумье. Графиня Шувалова в январе 1917 года дала «Розовый бал» с обедом на 200 персон. Не отставали другие графья и князья. И всё на глазах у людей, у которых на фронте гибли мужья, сыновья и отцы, а в Петербурге не было хлеба. Когда Александр воевал на Балканах, он написал своей Минни: «Прошу тебя, не посещай концертов. Это нехорошо, когда льется кровь».

Молодой поэт Владимир Маяковский читал стихи в переполненных студенческих аудиториях:

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..

Вам ли, любящим баб да блюда,

жизнь отдавать в угоду?!
Лучше я в баре буду ****ям
подавать ананасную воду!

«19-ое января 1917 года я приехал в Царское Село и видел Государя в последний раз. Никогда не забуду этого нашего последнего свидания, и никогда не изгладится из моей памяти то впечатление, которое оставило во мне это свиданье.

Целый год не был я в той приемной перед кабинетом, в которой бывал столько раз за 10 лет, будучи председателем Совета Министров. Ничто не изменилось за целый год, что я не переступал порога Александровского дворца. Государь тотчас принял меня. Когда я вошел в его кабинет, он стоял у окна у самых входных дверей и там же остался, не подходя к письменному столу, как это он делал раньше, и не предложил мне сесть, а остался говорить со мною стоя. Мне показалось, что дверь из кабинета в уборную была приотворена, чего никогда раньше не бывало, и что кто-то стоит за дверью. Быть может, это был просто обман моего слухового впечатления, но во все время нашего короткого разговора, это впечатление не оставляло меня.

Внешний вид государя настолько поразил меня, что я не мог не спросить его о состоянии его здоровья. Он стал просто неузнаваем: лицо страшно исхудало, осунулось, и было испещрено мелкими морщинами. Глаза совершенно выцвели и как-то беспомощно передвигались с предмета на предмет, вместо обычно пристального направления на того, с кем государь разговаривал. Белки имели ярко выраженный желтый оттенок, а темные зрачки стали совсем выцветшими, серыми, почти безжизненными.

Я с трудом мог подавить в себе охватившее меня волнение и, спрашивая о здоровье, сказал просто: “Ваше величество, что с Вами? Вы так устали, так переменились с прошлого января. Позволяю себе сказать, что Вам необходимо подумать о Вашем здоровье. Те, кто видят Вас часто, очевидно, не замечают перемены, но она такая глубокая, что, очевидно, в Вас таится какой-нибудь серьезный недуг”.

Выражение лица государя было какое-то беспомощное. Принужденная, грустная улыбка не сходила с лица, и он сказал мне только: “Я совсем здоров и бодр. Мне приходится очень много сидеть без движения, а я так привык регулярно двигаться”. При этом он как-то странно оглядывался по сторонам. Так же продолжая беспомощно улыбаться, государь подал мне руку и сам отворил дверь в приемную.

В приемной я нашел доктора Боткина. Скажу и сейчас, спустя столько лет, что слезы буквально душили меня. Я обратился к Боткину со словами: “Неужели вы не видите, в каком состоянии государь. Ведь он накануне душевной болезни, если уже не в ее власти, и вы все понесете тяжкую ответственность, если не примете меры к тому, чтобы изменить создавшуюся обстановку”. Он промолчал.

У меня осталось убеждение, что государь тяжко болен, и что болезнь его – именно нервного, если даже не чисто душевного свойства. При этом моем убеждении я был и 10-го июля 1918 года, когда в помещении Петроградской чрезвычайки меня допрашивал Урицкий и задал мне прямой вопрос о том, считаю ли я государя психически здоровым, и не думаю ли, что он еще со времени удара его в Японии был просто больным человеком.

Это же убеждение я храню и теперь и думаю, что в описываемую мною пору государь был уже глубоко расстроен и едва ли ясно понимал, что происходило кругом него. Как бы то ни было, но я не запомню, чтобы я когда-либо переживал такое душевное состояние, как после этого последнего свидания за пять недель до февральской революции, которая смела все, что было мне дорого, и привела государя к ее роковому концу в ночь на 17-е июля 1918 года в Екатеринбурге» (В. Н. Коковцов).

В ночь на 17-е июля вместе с царской семьей была расстреляна и Элла Гессенская, при крещении Елизавета Федоровна.

* * *