Александр Николаевич Формозов. Жизнь русского натуралиста

К нему-то в 1912 году и пришел гимназист Александр Формозов. Он и сам в детстве составлял для себя биологические коллекции, сначала бабочек, а потом птичьих яиц. Один случай, когда сидевшая на гнезде зарянка мужественно защищала кладку своим маленьким тельцем от пытавшегося забрать хотя бы яичко коллекционера, произвел на него такое впечатление, что собирание было оставлено ради бескорыстных наблюдений за жизнью природы.

И вот недалеко от дома юный натуралист увидел сотни яиц, сотни бабочек, многие десятки чучел птиц и зверей, все с точными названиями и краткими справками, в каких районах и в каких условиях водятся эти животные. “Желтогрудки” и “белохвостки” получили присвоенные им наукой имена. Уже в дневниках А.Н. Формозова 1913–1914 годов мы встретим ссылки на определения Н.А. Покровского, не только русские, но и латинские названия видов. Охотничьи походы перестали восприниматься как простое удовольствие. Что-то из добытых зверей и птиц оказывалось нужным для музея. Замеченное в лесу выглядело в новом свете после объяснений опытного биолога. Была при музее и богатая библиотека с полными комплектами “Природы и охоты” и других журналов, трудами зоологов и ботаников, определителями растений и животных. С каждым годом записные книжки гимназиста все больше приближались по типу к дневнику профессионального ученого. Регулярно вести записи Александр Николаевич начал с 12 октября 1914 года и не прекращал это занятие без малого шесть десятилетий. Некоторые факты, зафиксированные еще в школьные дни, приведены в его работах зрелых лет, некоторые рисунки 1910-х годов вошли в “Спутник следопыта”.

Определились темы, волновавшие натуралиста на протяжении всей жизни: “Чудная вещь этот снег: едет ли воз с сеном, упадет ли с дерева листок, пробежит ли черный стройный хорек или крохотная мышь-малютка вылезет покормиться – обо всем останется надпись, точный отпечаток характера и повадок существа, прикасавшегося к этому пушистому и предательскому покрову” (Д. 4-Х-1916).

Определился и круг видов, привлекавших особенное внимание следопыта. Есть записки и о цветах, и о бабочках, и о ящерицах, но чаще всего говорится о птицах и мелких зверьках, главным образом о грызунах. Их в любой день можно было наблюдать в окрестностях города. На дневнике 1915–1916 годов стоит эпиграф из книги Н.А. Холодковского и А.А. Силантьева “Птицы Европы”: “Кто бы вы ни были, как бы ни малы были ваши средства, но раз вы искренне интересуетесь птицами, всегда найдется подходящая для вас задача, над которой вы можете поработать с интересом для себя и с пользой для дела. Надо только выбрать ее для себя по плечу”[34].

Покровский научил Александра снимать шкурки с убитых животных и изготовлять их тушки. Этот опыт таксидермиста пригодился ему в дальнейшем и при работе в Дарвиновском музее в Москве, и при создании собственной коллекции, нужной как наглядное пособие к лекциям в университете.

Одним словом, Н.А. Покровский сыграл в жизни А.Н. Формозова очень большую роль. Из писем Николая Елпидифоровича к сыну видно, что в середине 1920-х годов Покровский помогал бедствовавший семье Формозовых даже материально. Вынужденный из-за болезни отказаться от охоты Николай Елпидифорович распродавал свое снаряжение, а Покровский купил его через подставное лицо, заплатив максимальную цену. В Дагестан Александр Николаевич ездил с ружьем Покровского, и этот “Зауэр” так и остался у нас.

Отец тепло вспоминал о скромном хранителе земского музея в “Записках натуралиста”, с любовью говорил о нем студентам и своим детям, рассказывая о юности. Тем не менее с 1927 года он уже не переписывался с учителем. А тот, одинокий, нищий и больной, так нуждался в участии. Он умер во время войны от истощения. Возможно, старик с грустью думал о неблагодарности человека, выросшего на его глазах от жадного к знаниям, но едва переступившего порог науки мальчишки до профессора Московского университета. Я тоже готов упрекнуть в этом отца, но чувствую, что суть дела не в данном частном случае, а в чем-то более глубоком и для меня не вполне понятном. С середины тридцатых годов отец не был в Нижнем ни разу – целых сорок лет. Отказался поехать на встречу одноклассников к пятидесятилетию выпуска. – “Неужели тебе не хочется посмотреть на родные места?” – недоумевал сын-историк. “Нет, там все изменилось. Могилы родителей сравняли с землей. Нет, не хочу,” – отвечал он. Видимо, возвращение к прошлому было бы для его легкоранимой натуры слишком болезненным. Прекращение переписки с Покровским стоит, по-моему, в той же связи.