Александр Одоевский

Лермонтов был тих и задумчив. На сердце Одоевского тоже легла печаль. Здесь ступала когда-то нога незабвенного Александра, слышался его голос…

Потом Лермонтов читал свои стихи.

— Я скоро уезжаю, господа, и потому в минорном настроении, — предупредил он. — Государь подписал приказ о моем переводе в Гродненский гусарский полк. А уезжать не хочется…

Одоевский прочитал «Соловья и розу», позже переведенную Чавчавадзе на грузинский язык.

— А это, Нина Александровна, я посвящаю вам. Самое последнее… — сказал он.

Дева черноглазая! Дева чернобровая!
Грузия — дочь зари и огня!..

Не томит тебя кручина
Прежних, пасмурных годов!
Много было женихов,
Ты избрала — Исполина!

В Цинандали стояла тишина.

Одоевский читал, как всегда, на память. Когда рождались эти строки, он думал о многострадальной Грузии, о России и их союзе. Он думал о браке Нины Чавчавадзе и Александра Грибоедова… Сколько лет прошло после его гибели, а она по-прежнему верна памяти мужа.

Лицо Нино было мокрым от слез.

Лермонтов обнял Одоевского за плечи.

Через несколько дней он уезжал из полка.

Одоевскому Лермонтов оставил его портрет, рисованный им акварелью.

— Придется ли свидеться?..

— Как знать, Мишель! А вдруг!..

Расстались они навечно.

И не услышит сибирский изгнанник посвященных ему проникновенных строк:

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей.
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!..

5

«…С особым наслаждением увиделся в Тифлисе с товарищем моим А. И. Одоевским, после шестилетней разлуки, когда расстался с ним в Петровской тюрьме…

Одоевского застал я в Тифлисе, где он находился временно по болезни. Часто хаживал он на могилу друга своего Грибоедова, воспел его память, воспел Грузию звучными стихами, но все по-прежнему пренебрегал своим дарованием. Всегда беспечный, всегда довольный и веселый, как истый Русский человек, он легко переносил свою участь; быв самым приятным собеседником, заставлял он много смеяться других, и сам хохотал от всего сердца. В том же году я еще два раза съехался с ним в Пятигорске и в Железноводске; просил и умолял его дорожить временем и трудиться по призванию; мое предчувствие говорило мне, что не долго ему жить; я просил совершить труд во славу России…»

Дурные предчувствия не обманули барона Розена.

Жить Одоевскому оставалось до обидного мало. Но он смеялся…

Звучит вся жизнь, как звонкий смех,
От жара чувств душа не вянет…

Лишь на горе Мтацминда, у храма святого Давида, где под тяжелой плитой лежало истерзанное тело Александра Грибоедова, Одоевский плакал…

— За убиенных боляр Александра, Александра и Александра!..

Грибоедов… Пушкин… Бестужев-Марлинский… Три имени, составившие славу российской словесности.

— За убиенных боляр Александра…

Имея в виду вообще 30-е годы прошлого века, вспоминал офицер Кавказского корпуса барон Торнау о тифлисском доме князя Чавчавадзе: «Каждый день с утра собирались к ним родственники и родственницы грузинские, потом начали приходить русские, один за другим, как кто освобождался только от службы!.. К числу лиц, разнообразивших интерес нашего крута, бесспорно принадлежали многие из помилованных декабристов, отбывавших на Кавказе последние годы своего отчуждения от родины. Это были люди, получившие большей частью хорошее воспитание, некоторые с замечательными душевными качествами… Спрашиваю, можно ли было, узнав, не полюбить тихого, сосредоточенного Корниловича, автора Андрея Безымянного, скромного Нарышкина, Коновницына, остроумного Одоевского и сердечной доброты проникнутого Валерьяна Голицына. С Александром Бестужевым (Марлинским) я имел случай часто встречаться у брата его Павла…»

Собрания разжалованных по декабрю у барона Розена привлекли к себе внимание властей. Командующий Отдельным Кавказским корпусом генерал Головин сообщал графу Бенкендорфу, что он поручил «начальнику 6-го округа корпуса жандармов генерал-майору Скалону учредить за ними секретное наблюдение, с тем, что если окажется что-либо противное в их действиях, приняв меры, немедленно донести».

Неизвестно, как выполнил поручение командующего бывший штабс-капитан гвардейского генерального штаба, бывший член «Союза благоденствия», Александр Антонович Скалой!.. И выполнил ли вообще! Скорее всего нет! Так как, прибыв в 1838 году по окончании летней экспедиции в Пятигорск, Головин поразился скоплению здесь декабристов, кое-кого из которых, по словам командующего, следовало бы «непременно повесить».

…— Но ты, как дева Франкистана,
Не расточай души своей:
Мне одному отдай всю душу!
Тогда я тихо запою…