Александр Островский

– Да, я сказал это. Но из этого не следует, что Гоголь хуже нового комика. Новый: комик, в самом деле, изображает действительность вернее, чем Гоголь, зато у его творчества недостает одной в высшей степени привлекательной черты, которая именно мешает Гоголю быть математически верным действительности, – это лиризм. В творчестве Гоголя очень много субъективного»[254].

Статья Алмазова подливала масла в огонь журнальной борьбы и кружковых пристрастий. «“Сон” весьма остроумен, – писал Погодину Григорович из Петербурга, – жаль только, что длинен немного и отзывается оскорбленным самолюбием; кто писал его, не знаю; знаю только, что эта статья возбудит жесточайшие насмешки на Островского, талант которого я глубоко уважаю»[255].

Молодые друзья Островского, признавая Гоголя учителем, а Островского «самым лучшим, самым понятливым» его учеником, искали, прежде всего, различий между ними: Гоголь дает художественные гиперболы и типов и слога, Островский же – саму действительность, а в языке натуральность живой русской речи; миросозерцание Гоголя «болезненно-юмористическое», а Островского – «здоровое и спокойное, юмористическое без болезненности». Словом, Островский ближе подходит к идеалу «объективного» художника.

Кружок молодых «москвитян», стремясь к самоутверждению, не был чужд преувеличений во взаимных похвалах. «Бедная невеста», казалось, подтверждала их самые смелые надежды. В их руках было знамя, и это знамя – Островский. Желание определить новые черты в его драматургии было естественным, но кружок уже не мог на этом остановиться, им надо было доказать, что Островский выше Гоголя, и сам наш автор незаметно стал проникаться этим горделивым настроением.

Он начал поговаривать, что великорусского простого народа Гоголь не знал, дядя Митяй и дядя Миняй вышли у него карикатурными. Да и слог Гоголя не везде хорош, местами натянут. Но, даже стремясь отделить себя от него, Островский чувствовал преклонение перед стихийной силой его гения, всю жизнь прожил с этим чувством и на склоне лет повторил: «Это огромный талант… гений, который является, может быть, раз в тысячелетие, талант именно общечеловеческий: его Плюшкин, его Собакевич, Хлестаков – все это не столько русские типы данного времени, сколько вечные образцы общечеловеческих страстей и характеров. Этот талант – бриллиант, но редкий, это ненормальный талант, совершенно вне общелитературного развития»[256].

Александра Николаевича можно было бы упрекнуть в неточности: ведь сам он вышел из школы Гоголя. Впрочем, всякий крупный художник, уже в силу своей самобытности, яркой очерченности средств и пристрастий, едва оперившись, не только не склоняется со смирением перед учителем, но нередко еще вступает с ним в борьбу. И тут не логика кружковой амбиции, не игра самолюбия: тут закон внутреннего утверждения и высвобождения самородного таланта.

Личное отношение Островского к Гоголю, пока он был жив, было полно почтительного обожания. Правда, Гоголь не был человеком, с каким легко сойтись. Последние годы, находясь в постоянной хандре, он жил особенно нелюдимо, замкнуто, с трудом и даже с какой-то мукой вступая в общение с людьми. Тем, кто его навещал, он говорил о своей тоске, о том, что люди разучились читать серьезные, дельные книги и развелось много щелкоперов… Гоголя точила болезнь, приведшая его, в конце концов, к гибели.

Последняя встреча Островского с Гоголем случилась недели за две до его смерти.

В начале февраля 1852 года, в субботу на Масленице, Шевырев пригласил Островского прочесть «Бедную невесту». Среди гостей были Погодин, Аксаковы, Эдельсон. Уже начали читать, когда в комнату поспешно вбежал Гоголь. Чтение прервалось, все поднялись ему навстречу. Он увидел среди знакомых лиц несколько малоизвестных ему людей, немедленно повернулся, оделся и вышел, не сказав никому ни слова. Настроение было испорчено.

Вспоминая потом этот случай, Островский сетовал на «страшное самолюбие» Гоголя. Но, пожалуй, вернее было бы назвать это болезненной замкнутостью. Такие его внезапные уходы из гостей – стоит вспомнить и чтение «Банкрота» – в последние годы стали делом обыкновенным и никого не удивляли. Однако Островский никак не мог предположить тогда, что видит Гоголя в последний раз.

«Я не запомню такого ужасного високоса», – писал в 1852 году Тургеневу С. Т. Аксаков[257]. И для Островского этот год был ознаменован тяжкими потерями. Умерла его любимая сестра Наташа. Смерть Гоголя он тоже переживал сильно.

Островский давно уже с тревогой прислушивался к вестям, доходившим из его квартиры: говорили, что Гоголь заболел, ест в день лишь полпросвиры с водой, говеет и постится. В ночь с воскресенья на понедельник Великого поста стало известно, что он умер.