Александр Островский

У молодых актеров и актрис Малого театра рождалось новое самочувствие – не просто лицедеев, но сподвижников драматурга. С Островским в театр пришла современная литература. И вдруг как-то разом повяли и отцвели трагедии Озерова и Сумарокова. Стал смешон, старомоден классицизм с чтением нараспев александрийского стиха, трагическими котурнами, наперсниками, вестниками. Потеснилась и романтическая драма Ободовского и Полевого, где пылали страсти, лились слезы угнетенной невинности и где трудно было вообразить себе развязку без кинжала и яда.

Театр не живет без литературы, на ее дрожжах только и возможен любой серьезный подъем сцены. В пьесах Островского не лилась потоками кровь, не было в них и буффонного смеха, но актерам хотелось их играть, играть по-новому, как мечтал молодой автор. Водевильные фортели, «штуки», мелодрамное заламывание рук – эти испытанные приемы ремесла – не годились для его пьес. Их надо было играть просто, жизненно.

Всякое дело с серьезным смыслом, идейное дело – нравственно. И в молодых актерах мало-помалу стирались ненавистные Островскому черточки закулисного холопства, интриганства. Они начинали сознавать себя не просто исполнителями, а свободными творцами, сотоварищами драматурга. И за это свое новое самочувствие горячо полюбили автора, а он – их.

Малый театр Островский чувствовал теперь своим домом. Когда шла его пьеса, он дневал и ночевал в театре, не пропускал ни одной репетиции, обсуждал с актерами каждую мелочь интонации, костюма и гримировки.

А за стенами театра водил дружбу со многими из тех, кого впервые узнал на сцене. С трагиком Корнилием Полтавцевым ходил в балаганы смотреть Петрушку, потолкаться на гулянье возле раешников. Со старым артистом Иваном Егоровичем Турчаниновым ездил ловить рыбу на подмосковные пруды и речки, в Косино и Царицыно. С Провом Садовским рыскал по книжным развалам и извлек там однажды, к радости обоих, подлинный рукописный список древнерусской повести о Фроле Скобееве. И уж конечно, многие часы проводил с друзьями-артистами в веселом застолье, в нескончаемых разговорах об их искусстве – кто и когда уронил роль, а кто играл царственно…

В августе 1853 года в Малом театре была сыграна «Бедная невеста». Имя Островского укоренялось в репертуаре. Он уже не чувствовал себя в театре робким просителем. Верстовский даже решился заплатить ему наконец некий гонорар. Хитрый администратор предложил пятьсот рублей единовременно (от этой суммы голова кругом!), чтобы не платить поспектакльных сборов, и еще уверял, что так щедро не расплачивался ни с одним из авторов.

Но как ни нужны деньги, важнее, пожалуй, что его новая пьеса снова горячо принята московской публикой.

На премьере он не был – такая досада, заболел. Но приятель, Николай Берг, написал ему на другой день спешный отчет: «Играли все или почти все превосходно. У Е. Н. Васильевой расцелуйте ручки – прелесть, прелесть и прелесть! Ни жеста, ни слова рутинерского от начала до конца»[328].

Когда Островский, встав с постели, смог посмотреть спектакль, он понял, что Берг нимало не преувеличил.

Много лет спустя автор все еще вспоминал, как чудо, игру Васильевой в своей пьесе: «Роль Марьи Андреевны была ее торжеством; вот уж 30 лет прошло со дня первого представления “Бедной невесты”, десятки актрис переиграли роль Марьи Андреевны с успехом, но ни одна из них не только не сравнялась, но даже близко не подошла к такому полному и всестороннему олицетворению этого лица, в каком оно явилось в исполнении Васильевой»[329].

Ее Марья Андреевна была проста, женственна, изящна. Интеллигентная актриса, как сказали бы мы теперь, Екатерина Николаевна Васильева была любимицей московского студенчества. Сама женщина образованная, тянущаяся к литературе, она тонко, небанально трактовала образы девушек и женщин Островского. Обыкновенное, как бы незначащее слово произносилось ею со сцены так, что рождало тысячи ассоциаций, западало в душу зрителей. Да и слов порою этой актрисе не было нужно.

В сцене «смотрин» чиновник Беневоленский, желая поддержать приличный разговор с невестой и ее матушкой, говорит, что в литературе, вероятно, «все больше про любовь пишут», а Анна Петровна отвечает ему, поглядывая на дочь: «Какая любовь! Всё глупости, никогда этого не бывает». Васильева в этой сцене, вспоминает театрал А. Стахович, сидела молча, опустив глаза. Но на последних словах матери подняла их и, видно, при воспоминании о недавнем признании ей в любви Мерича, так посмотрела на публику, что поняли зрители, какую немую драму знает ее душа[330].

Да и партнер у Васильевой в этой сцене был великолепный. Пров Садовский играл Беневоленского так, что у зрителей возникала иллюзия, будто они уже где-то видели этого чиновника: то ли в гражданской палате при совершении купчей, то ли в каком-то суде, то ли в благотворительном учреждении. В нем еще как бы сидел старый подьячий, но была уже и претензия казаться чиновником новых, облагороженных форм.