Александр Островский

Большой театр еще пылал, когда в Петербурге от внезапной болезни скончался трагик Василий Андреевич Каратыгин – живое предание романтической сцены, двухметровый великан с величавыми жестами и громкозвучным голосом.

Смерть Каратыгина и пожар Большого театра воспринимались суеверно настроенными театральными людьми как перст божий – знамение конца «старой, славной российской сцены».

Брат знаменитого трагика и сам актер и драматург, П. А. Каратыгин писал в своих «Записках»: «С грустью я вспоминаю 1853-й год! Тяжелые и невознаградимые утраты понесла наша драматическая сцена… начал постепенно редеть тот блестящий, талантливый кружок артистов, которыми, по справедливости, мог гордиться тогда петербургский театр»[322]. И скорбно перечислял эти утраты: месяцем раньше Василия Каратыгина умер известный артист Александринского театра Брянский, сошла со сцены любимица столичной публики Вера Самойлова… Для П. Каратыгина, недруга «натуральной школы», сетовавшего, что в современном театре ничего не разберешь, все перемешалось и спуталось, даже амплуа и жанры трагического и комического, – это было предвестием заката сцены.

Но как всегда бывает: что звучит одному поколению отходной и мнится концом искусства, да и самой жизни, другому возвещает жизнь новую. Именно 1853 год открыл Островскому дорогу на сцену. За драматургом шла группа молодых актеров, увлеченных его пьесами. Не всем в театре это было по нраву.

Понять, что происходило в те годы за кулисами Малого театра, нельзя, не обернувшись через плечо на недавнюю историю российской сцены. Вышедший из лона театра крепостного и придворного, с эрмитажными затеями, балетами дворовых, пудреными париками и камзолами века Екатерины, императорский театр с трудом и нехотя изживал его традиции.

Во времена своего студенчества Островский застал еще былую простоту нравов: растроганная публика бросала на сцену кошельки с деньгами, актрис называли, как цыганок, полуименами – Надя, Катя, к фамилиям актеров из крепостного сословия не разрешалось прибавлять на афише слова «господин». Театральные генералы, вроде Гедеонова, имели за кулисами свой двор и сераль.

А. И. Шуберт рассказывает, как Гедеонов однажды вызвал ее, совсем молоденькую актрису, к себе в кабинет и предложил пойти на содержание к Дубельту. Она отказалась. «Тогда, смеясь и шутя, он предложил идти на содержание к нему». Она отвергла и это лестное предложение и тут же стала искать способа уехать из Петербурга и перебраться в московский театр[323].

Самое замечательное – интонация, с какой рассказывает об этом Шуберт, – незлобливая, простодушная… Театральный быт! От начальства зависело все: хорошая роль, прибавка к жалованью, наконец, мечта всякого артиста – бенефис с денежным сбором и подарками, единственное средство подкормиться и подлататься.

Чиновный дух в управлении театрами не рассеял элемента холопства, а придал ему лишь новый неприятный оттенок. Московская контора управлялась из Петербурга министерством двора, актерам выдавалось жалованье из казны, они подавали прошения, получали взыскания и награды, как чиновники. Не выучишь ежедневно 25 строк новой роли – штраф! Штраф и за дурную игру, перевранный на сцене текст, а то еще и насидишься взаперти в «холодной» или «трубной». Не всегда такая административная строгость способствовала дисциплине художественной.

К подбору необходимых амплуа относились, как к полноте вакансий чиновников всех классов в николаевском департаменте. В труппе должны были быть: первый и второй любовник, трагик, злодей, резонер, комик-буфф, комическая старуха, инженю… И не дай бог выскочить из своего амплуа! По значению в труппе актеры также были поделены на «первые сюжеты», «полезности» и «аксессуары». И было почти невероятно, чтобы «полезность» вдруг выбилась удачной ролью в «первые сюжеты». Густая атмосфера взаимной ревности, угодничества, интриг утвердилась за кулисами.

Впечатлительные, доверчивые, легко возбудимые, по-детски обидчивые, актеры легко делились на враждующие партии и всюду подозревали происки соперников. Островский, хоть и был сопровождаем по театральному закулисью своим Вергилием – Провом Садовским, пытавшимся предостеречь его от неловкостей и ошибок, не сразу почувствовал себя уверенно на затягивающей и топкой почве внутренней жизни театра. Да и как было не оробеть в этой шумной, говорливой, льстивой, кипящей страстями и пристрастиями гурьбе актеров? Возвышенное понятие о театре как храме чистых муз разрушалось кулисами.

На склоне лет в своих театральных заметках, впервые опубликованных лишь в 1976 году, в первом издании этой книги, Островский попытался дать себе отчет в давних впечатлениях, не щадя в своей откровенности даже признанных театральных кумиров.