Александр Островский

Пусть, пусть летят с авансцены в зал неравнодушные слова против корысти, чинопоклонства… Но верно ли надеяться на одну благодетельную гласность, силу ораторского эффекта? Благородные порывы неизбежно тонут в вековой толще быта, заволакиваются житейской тиной. И новая шляпка, от которой по-женски не в силах отказаться Полина, несомненнее всех жадовских проповедей…

Островскому не нравились «тенденциозные пьесы». Он даже отказывал им в честности. «Они не честны, потому что не дают того, что обещают, – говорил он, – художественного наслаждения, т. е. того, за чем люди ходят в театр». – «Но вместо наслаждения они приносят пользу, дают хорошую мысль?» – слышал он готовое возражение и сразу отвечал на него: «И всякое художественное произведение дает мысль – и не одну, а целую перспективу мыслей, от которых не отделаешься… Сказать умное, честное слово не мудрено: их так много сказано и написано; но чтоб истины действовали, убеждали, умудряли, – надо, чтоб они прошли прежде через души, через умы высшего сорта, т. е. творческие, художнические»[432].

Через такой ум, через такую душу прошла история «доходного места», и оттого нам важно не только то, что говорит в монологах Жадов. Нет, нам важен он сам. Мы жалеем его, сочувствуем ему, разочаровываемся в нем, негодуем на него. Мы проживаем в нем и с ним целую историю своего взлета, падения и искупления.

За злобой текущего дня драматург приоткрывал нечто долговечное и типичное. «Всегда это было и всегда будет», – говорит Вышневский о пыле честной молодости, выветривающемся с годами.

Падение героя, пришедшего просить «доходного места», – знак темной угрозы жизни, до отвращения устойчивой в самых низменных своих законах и все же побеждаемой и просветляемой разумом.

Не было в образованном кругу человека, который не прочитал бы «Доходного места» и не обсуждал с друзьями. Дороже всех был, пожалуй, Островскому отзыв Толстого, который слышал комедию в его чтении и, потом перечитав, писал автору: «Это огромная вещь по глубине, силе, верности современного значения и по безукоризненному лицу Юсова»[433]. Толстой, как известно, похвалами не разбрасывался.

Реализм Островского обидел либералов. Критик журнала «Атеней» жалел, что драматург не сделал из Жадова героя, который «приносит себя в жертву, трагически, мученически умирая за правду…»[434]. Но если перо Островского и дрогнуло в какой-то миг, то, напротив, тогда, когда он дал Жадову возможность морально воскреснуть в последней сцене. Стоило герою узнать, что его всемогущий дядюшка отдан под суд вместе с Юсовым, и он отшатывается от них в ужасе, как от чумы, клянет свою слабость; его заключает в объятия одумавшаяся Полина, а Вышневского постигает удар!

Этот финал нашли неправдивым и Чернышевский и Писемский, по-дружески объявлявший драматургу о своем с ним несогласии: Жадов «не должен был бы выйти победителем, а должен был бы пасть. Смысл комедии был бы, по-моему, многозначительнее и глубже…»[435]. Да, наверное, Островский писал эти сцены не без мысли о цензурных придирках, заранее решаясь на оптимистическое «округление» сюжета…

Но «Доходное место», несомненно, было вехой для Островского. Этой комедией он отвечал на ожидания публики, на понуждения друзей, в том числе взбалмошного, грубовато откровенного и всегда честного в деле искусства Писемского. «Желание всех людей, тебя любящих и понимающих, – убеждал его Писемский, – чтоб ты переходил в другие сферы: на одной среде (купеческой. – В. Л.) ни один из больших европейских и русских писателей не останавливался, потому что это сверх творческих средств. Если мы и мастера первого разряда, то все-таки в нас есть настолько душевных сил, чтобы переходить из одной среды в другую. Если же ты этого не можешь сделать, то знакомься больше и больше с купеческим бытом более высшим; или, наконец, отчего ты не займешься мужиком, которого ты, я знаю – знаешь? Говорят, твоя новая комедия из чинов[ничьего] быта. Я радуюсь заранее»[436].

Следующие за «Доходным местом» пьесы, как и советовал Писемский, приоткрывали дверь опять в новую для Островского среду. Пьеса «Не сошлись характерами» долго не давалась ему. Сначала он писал рассказ для «Современника», начатый еще в злосчастном Калязине, потом повесть, и, наконец, все вернулось к привычной драматической форме.

«Посылаю Вам пьеску, она хоть маленькая, а мне кажется, серьезная», – сообщал Островский Некрасову[437]. В самом деле, пьеса, обозначенная в подзаголовке «Картина московской жизни», была нова, по крайней мере по теме, и пришлась ко двору «Современнику».

Говорили, что он не умеет изображать дворян? Так вот вам: разорившийся дворянчик, мот и бездельник Поль Прежнев, женится на купеческой вдовушке с деньгами. Но купчиха не хочет бросать деньги на ветер, и супруги расстаются, так как «не сходятся характерами».

Право же, тут «не сошлись характерами» не люди, а сословия: нрав прижимистого купечества и размотавшегося дворянства.