Александр Островский

Но ведомство, при нем так солидно поставленное, продолжало свою охранительную работу и без него, и даже, временами, с особым ожесточением. «Цензура неистовствует, как будто в предсмертных судорогах», – писал Погодин С. Т. Аксакову[443]. Да и историк С. М. Соловьев дивовался на цензурную истерику предреформенной поры: «Безнравственная и глупая цензура очумела окончательно при новых условиях – решительно не знала, что делать, что запрещать и что пропускать…»[444]

Но к чему гневить небо: лучше такая неустойчивость, чем мертвая хватка всеобщего запрета, – так хоть случаем, хоть наудачу может пробиться что-то доброе. И оттого опытный в журнальных передрягах Некрасов торопит в июле 1856 года Островского: «Пишите смелее – цензура пока шалит»[445].

Островский и сам это понимал и не помедлил с «Доходным местом». Он успел напечатать его в журнале, а вот увидеть комедию на сцене не удалось…

«Доходное место» появилось в «Русской беседе» (1857. № 1), к досаде редакторов и сотрудников «Современника». Толстой укорял автора, что он отдал такую превосходную комедию в «раскольничий» журнал, а Панаев признавался, что ему «больно, что эта вещь напечатана не в “Совр[еменнике]”»[446]. Островский оправдывался тем, что у него были перед «Беседой» давние обязательства; в самом деле, он передал им эту комедию как должок за ненаписанного «Минина».

Однако по духу, по направлению новая комедия была особенно близка «Современнику», и Чернышевский поспешил поддержать ее в «Заметках о журналах» заявлением, что «сильным и благородным направлением» она напоминает пьесу «Свои люди – сочтемся!»[447].

Незадолго до «Доходного места» прогремела на петербургской сцене комедия Н. М. Львова «Свет не без добрых людей». Сам автор служил в управе благочиния и, следовательно, был выше подозрений. Но его пьеса трактовала о подкупах, взятках, беззаконной наживе, о подставных лицах, пишущих «проекты» за своих начальников. Монологи молодого героя Волкова встречались овацией зрительного зала. Успех был бурный, но пьесу сняли после четырнадцатого представления. Не помогла даже служебная репутация автора. Львов же, чтобы доказать свой патриотизм, кинулся писать новую «обличительную пьесу» «Предубеждение». В ней юноша с университетской скамьи из благородных побуждений искоренить зло поступает… в становые.

Запрещение «Доходного места» ставили в связь с испугом властей перед первой комедией Львова. «Известие о запрещении пиесы твоей меня приводит в бешенство, – писал Островскому Писемский, – но как я ни прошу, как ни ручаюсь, что это совершенно не одно и то же с пиесой Львова, что тут и мысль, и выполнение другое, – все ничего: глас вопиющего в пустынях»[448].

Сравнение с комедией Львова и в самом деле было напрасным: «Доходное место» – вещь куда более серьезная и, по разумению цензуры, опасная, хотя бы потому, что, по меткому замечанию Боткина, указывает «на ту неуловимую черту, какая отделяет в жизни честность от взяточничества»[449]. Иными словами, взятка – не случайный болезненный нарост, не то, что можно счистить сверху; это черта хронической болезни, глубоко загнанной и неизлечимой. Так кто же дозволит тащить такое на сцену?

Не повезло Островскому в цензуре и со следующей пьесой – «Воспитанница».

Дубельта в III Отделении уже не было, но его преемники Тимашев и Потапов тоже службу знали и отнеслись к пьесе неблагосклонно.

В рапорте № 455 о пьесе «Кошке игрушки – мышке слезки» (другое название «Воспитанницы») цензор выражал сомнение, может ли быть допущено в настоящее время «изображение на сцене подобной возмутительной безнравственности в помещичьем быту». И генерал Тимашев скрепил этот рапорт своей резолюцией: «Запрещается. 23 октября 1859. Тимашев»[450].

Одна строчка – а сколько горя драматургу. Сколько бессонных ночей, растаявших надежд, унизительных объяснений!

Три года спустя в особой записке, торжественно названной «Обстоятельства, препятствующие развитию драматического искусства в России», Островский первым из таковых назовет действия театральной цензуры. Он будет жаловаться на ее чрезмерную подозрительность, поскольку много раз она «находила вредное и опасное там, где нет ничего ни вредного, ни опасного», и потом запрещенные пьесы шли, не вызывая особых волнений в массе зрителей. Он будет сетовать, что театральная цензура «недоступна для прямых сношений с автором», что автор не знает своего цензора, не знает и причин запрещения пьесы, тогда как при свободных отношениях с цензурой он мог бы «исправить заподозренное место», совсем выкинуть, «сгладить резкости»[451]. Боже, да он на все, кажется, готов, этот измученный запретами автор, только бы его пьеса шла!

Островский избегал сам появляться в здании у Цепного моста. То ли не хотел нарушать официальный порядок, напрашиваясь на беседу с цензурным начальством, то ли не верил в свои дипломатические способности, то ли просто робел и не находил в себе внутренних сил к подобным объяснениям по поводу очевидностей.