Александр Островский

Пьесу с дерзким названием «Доходное место» ждали нетерпеливо. Билеты были раскуплены на несколько спектаклей вперед. Но публика, спешившая 20 декабря 1857 года на первое представление новой комедии Островского, была разочарована. У дверей Малого театра висело извещение о замене спектакля.

Поворачивали сани у подъезда, возвращались домой, растерянно переговариваясь…

Пров Садовский, в чей бенефис должна была играться комедия, не находил себе места от огорчения. Когда его расспрашивали об этом несчастном дне, он плотно поджимал губы и с мрачной серьезностью говорил, что русские пьесы стало нельзя ставить. Придется брать в свой бенефис «Дон Карлоса», а самому играть водевиль «Дон Ранудо-де-Калибрадос»[439]… Все смеялись, а Пров, держа в руке красный платок и стуча пальцем по табакерке, из которой готовился запустить в нос добрую порцию табаку, еще более мрачнел. Калибрадос… Это вместо Юсова-то!

«Доходное место», предварительно разрешенное цензурой, было в последнюю минуту запрещено министром как сочинение, позорящее государственных чиновников.

Вот цена слишком скорых обольщений! Мнилось, настала новая пора: прощены и возвращаются ссыльные декабристы, комиссия Васильчикова расследует хищения времен Крымской кампании, поговаривают о крупных реформах. С самого Островского снят наконец полицейский надзор, и местный квартальный надзиратель, явившийся к нему домой, чтобы объявить приятную новость, расшаркивается перед ним:

– Кажется, мы вас не беспокоили… Мы доносили о вас как о благородном человеке…

Островский на радостях «по обывательскому положению» вознаградил квартального тремя рублями. А спустя месяц получил кудрявым писарским почерком начертанное приглашение пожаловать к начальнику квартала в день именин на чашку чая, что ввело его в новые непредвиденные расходы: пришлось посылать красненькую через дворника[440].

Подумать только, какое внимание к былому поднадзорному, посмеивался Островский. И тут же вздыхал, становясь серьезным. Квартальный на чашку чая приглашает, а литературе по-прежнему зажат рот, лучшие его пьесы – «под сумлением».

Вырвалась из-под цензурной ферулы только невинная «Семейная картина», да и то не сразу. Островский вздумал хлопотать о ее постановке на сцену в 1855 году, еще при жизни Николая I. И, конечно же, цензор Гедерштерн в своем отзыве напомнил, что сочинитель этой пьесы «состоит на замечании со времени написания им комедии под заглавием “Свои люди – сочтемся!”», и риторически спрашивал, «прилично ли выводить на сцену с таким цинизмом плутовство русского купечества»? После такого напоминания Дубельт – какое может быть сомнение? – написал на рукописи: «Запрещается»[441].

Было это 23 февраля 1855 года, на пятый день по смерти Николая Павловича. Пьеса попала в цензуру не ко времени. Старого царя уже не было в живых, но созданная им машина работала исправно.

А через полгода, 26 сентября, «Семейная картина» была все же допущена к постановке, хоть и с цензурными изъятиями. Случилось это так.

Обычный ходатай и заступник за пьесы Островского в Петербурге, Федор Бурдин, знавший все ходы и подходы к сильным мира сего, явился к Дубельту с запиской от его приятеля, директора Гедеонова.

Если верить рассказу Бурдина, разговор с начальником III Отделения происходил следующим образом:

– У меня горе, ваше превосходительство: бенефис на носу, а все представленные мною пьесы не одобрены!

– Ай, ай! ай! как это вы, господа, выбираете такие пьесы, которые мы не можем одобрить… все непременно с тенденциями!

– Никаких тенденций, ваше превосходительство; но цензура так требовательна, что положительно не знаешь, что и выбрать!

– Какую же пьесу вы желаете, чтобы я вам дозволил?

– «Семейную картину» Островского.

– В ней нет ничего политического?

– Решительно ничего; это небольшая сценка из купеческого быта.

– А против религии?

– Как это можно, ваше превосходительство!..

– А против общества?

– Помилуйте, это просто характерная бытовая картинка[442].

Дубельт велел цензору Гедерштерну немедленно принести пьесу. Сухой чиновник с камергерским ключом пониже спины явился с рукописью и «книгой экстрактов», где содержался цензурный приговор «Семейной картине». Длинный, сухощавый Гедерштерн, почтительно склонив голову перед «голубым» генералом, пытался указать начальству на неудобства разрешения того, что по весьма убедительным основаниям было запрещено прежде. Но Дубельт не захотел его слушать. Поверх прежнего собственноручного запрета он решительно написал на заглавном листе: «Дозволяется. Генерал-лейтенант Дубельт».

Бурдину лестно было думать, что судьбу пьесы решило его хитроумие и обходительность. Но, видно, и Дубельт был не тот, что полгода назад. Дворцовые «либералы» копали против него, и близилось время, когда его удалят в отставку, утешив старого служаку чином полного генерала от кавалерии. И то – пусть лучше учит молодцов рубить в своем поместье лозу, а не пьесы российских авторов…