Александр Островский

Долго еще критические зоилы укоряли Островского в нарушении нравственности в тех самых сценах, которые для последующих поколений стали образцом изящества и такта в изображении живой страсти. «Эротизм доведен был в комедии “Воспитанница” и в драме “Гроза” до самого, казалось бы, крайнего, до самого циничного выражения; самое смелое воображение не могло бы, кажется, пойти дальше на пути изображения в искусстве человеческих пороков и страстей. Но талант г. Островского, как видно, неистощим в этом отношении…» – писал в 1865 году критик «Современной летописи». И, разбирая одну из новых пьес драматурга – «На бойком месте», находил, что в смысле эротизма «автор остановился только у самых геркулесовых столпов, за которыми уже начинается царство маркиза де Сада с братией»[491].

Нынешний читатель, пожалуй, улыбнется, прочтя эти строки. Добропорядочный моралист Островский – и маркиз де Сад… Экое сравнение! Но так меняются вкусы публики, ее понятия о «дозволенном» в искусстве – и переживают дивные метаморфозы литературные репутации.

В критике «Грозы» быстро обнаружилось, впрочем, и другое, совсем не ретроградное, а бурно либеральное направление мыслей. Некто Пальховский, сотрудничавший в газете «Московский вестник», решил истолковать «Грозу» «в духе Добролюбова». Молодого критика восхитила статья о «темном царстве», он запомнил из нее, что Островский выступает, по Добролюбову, обличителем того мира, какой изображает, и он решил прикинуть к «Грозе» ту же мерку сатиры.

Храни нас господи от таких учеников! – мог бы воскликнуть Добролюбов. «Если на пьесу г. Островского смотреть как на драму в настоящем смысле этого слова, – отважно писал Пальховский, – то она не выдержит строгой критики: многое в ней окажется лишним, многое недостаточным; но если в ней видеть едкую сатиру, облеченную только в форму драмы, – то она, по нашему мнению, превосходит все, до сих пор написанное почтенным автором»[492]. Своей мишенью Пальховский выбрал непросвещенность и «мистицизм» героини (предвестие позднейшей критики Писарева!). Катерина в его глазах «никак не может быть героиней драмы; но зато она служит превосходным сюжетом для сатиры».

Добролюбова это насмешило. Он вовсе не стал бы повторять в применении к новой пьесе того, что прежде писал о «темном царстве», как простодушно полагал его робкий адепт. Статья о «Грозе», еще более зрелая, энергическая и блестящая, чем прежняя, брала предмет с иной стороны. Добролюбов выражал удовлетворение, что «сам автор оказывается согласным с нами» в отвержении мира самодуров, и в «Грозе» видел дальнейшее развитие духа социальной критики. Но подлинная новизна и сила пьесы для него в другом – в трагическом образе Катерины.

Критику «Современника» важнее всего было указать на значение душевного протеста героини Островского. Но он был слишком чуток к живой силе искусства, чтобы ломать в публицистических целях созданный художником характер. Его поразила, запомнилась ему метафора: столб света, падающий из купола церкви, – в поэтических снах Катерины. Сознательно или бессознательно он использовал эту метафору в названии своей статьи: «Луч света в темном царстве». Вопреки ожиданию своих недалеких поклонников он истолковал Катерину как сильный женский характер. В ней увидел симптом народного пробуждения, защиты личностью своих прав.

У истоков понимания Островского стоят два могучих критических таланта – Добролюбов и Аполлон Григорьев.

Григорьев был первым, кто кинулся на горячую защиту драматурга, способствовал славе его имени, но хотел навязать ему свой «почвенный» взгляд, хотя и прозрения порой высказывал удивительные, и по поэтическому чутью был непревзойден.

Добролюбов первым ввел социальную современность в разбор пьес Островского. Он защитил его от плоских педантских наскоков, подошел к его сочинениям как к «пьесам жизни», непредвзято отражающим ее правду.

Не отражение, а выражение жизни, ее «веяний» ценил в Островском Григорьев. Народность для него – смутно определимый, но бессомненно сущий дух народа; «новое слово» – выражение общенациональных черт и традиций. Не то для Добролюбова. У него народность связана с социальной историей, с конкретным моментом общественного развития. Да и во всем прочем они как будто решительно расходятся.

В статье о «Грозе» Добролюбов так определил свое понимание прогресса и неизбежности социальной борьбы: «Мерою достоинства писателя или отдельного произведения мы принимаем то, насколько служат они выражением естественных стремлений известного времени и народа. Естественные стремления человечества, приведенные к самому простому знаменателю, могут быть выражены в двух словах: “чтоб всем было хорошо”… Чем хуже становится людям, тем они сильнее чувствуют нужду, чтоб было хорошо. Лишениями не остановишь требований, а только раздражишь; только принятие пищи может утолить голод. До сих пор, поэтому, борьба не кончена; естественные стремления, то как будто заглушаясь, то появляясь сильнее, все ищут своего удовлетворения. В этом состоит сущность истории»[493].