Александр Островский

Настоящим помещиком Островский никогда не был, и все же досталась ему, вкупе с двумя братьями, по разделу отцовского наследства деревенька в Солигаличском уезде с тридцатью душами крестьян – по десять крепостных душ на брата. В его архиве сохранилось письмо, написанное 28 мая 1858 года из села Богоявления: «Александру Николаевичу от верно подданного вашего христианина Потапа Павлова». Потап, по всей видимости деревенский староста, сообщал ему: «Извините нас, батюшка, что мы продолжительное время не посылали, потому было много нездоровых, которые померши, и всех выключили. Еще осмеливаюсь доложить: Андриан Леонтив хотел в Москву, да теперя нездоров, оброк вашей милости пошлет непременно. Затем прощайте, батюшка»[531].

Из письма видно, что деревенька была вымирающая, «плюшкинская», оброк, как почти повсеместно уже в эти годы, платился от случая к случаю и заметным житейским подспорьем служить не мог. А в нравственном смысле положение «владельца душ» было Островскому в тягость: в одной из пьес у него будет сказано – «уж и как эта крепость людей уродует».

В год освобождения крестьян Островский закончил две пьесы: маленькую комедию «За чем пойдешь, то и найдешь», где наконец женил своего героя – Мишу Бальзаминова и тем завершил трилогию о нем; и плод шестилетнего труда – историческую драму в стихах «Козьма Захарьич Минин-Сухорук». Две вещи – полярные по жанру, стилю и задачам. Казалось бы, какое отношение имеют они к тому, чем живет и дышит общество?

Но связи искусства с временем не банальны, не односложны. Глупенький писарек, завитой по моде сластена и щеголь Миша Бальзаминов, мечтает о невесте с «миллионом», о собственном выезде и пуще всего о голубом плаще на бархатной подкладке… Есть в нем самом и во всем, что его окружает, та квинтэссенция замоскворецкого быта, застойная неподвижность, которую никакими реформами не прошибешь.

«Праву знаешь?» – грозно спрашивает сваха Красавина. И это, пожалуй, все, чем отозвались в Замоскворечье реформаторские веяния 1860-х годов. Да разве еще Капочка и Ничкина (в первой пьесе трилогии – «Праздничный сон до обеда») затеют спор на тему эмансипации:

«Капочка. Никакого толку-то нет от запиранья.

Ничкина. Все-таки спишь спокойнее… не думается… не то, что на свободе».

Сладко зевнув, Ничкина отвечает вольнодумке Капочке из самых глубин премудрости, взлелеянной московским захолустьем. Но этим и исчерпывается тема – то, что служит в бальзаминовской трилогии окошками в либеральную современность.

Островский весело пишет свой русский водевиль, буквально купается в этом языке, экивоках, манерах, подходцах… Кухарка Матрена стала Мишу завивать и прижгла ему щипцами ухо… А тут сваха Красавина явилась: ходит из дому в дом, выпивает, где поднесут, хоть бы и «ладиколон», и расхваливает свой товар: «телом сахар, из себя солидна, во всей полноте; как одевается, две девки насилу застегнут…» Миша заранее подсчитывает, на сколько лет хватит ему жениного приданого, и идет на воздух, чтобы ветром обдуло, «а то много мыслей в голове об жизни…» И так вьются в кольцо – сцена за сценой, одна смешнее другой. Тут и чудесные разговоры барышень, ведущих учтивую беседу: «Что вам лучше нравится, зима или лето?» и «Что лучше – мужчина или женщина?» И диковинные сны с толкованиями – настоящее художество Замоскворечья… И словечки, удостоверяющие тонкую образованность: «антриган» и «антиресан», «проминаж» и «асаже»… И наконец, чудесные мечты Миши, в которых он всё и вся в минуту одолевает. Он обещает Раисе увезти ее и думает при этом: «вдруг сама собою явится коляска…» Гениальный штрих! Капитан Чебаков в самом деле увозит сестру Раисы, а Миша очень по-русски все мечтает, что счастье само свалится ему на голову…

Недаром Достоевскому так понравилась эта вещь. В июне 1861 года он был в гостях у Островского в николоворобинском доме. Их уже знакомили прежде, в Петербурге, в одном из литературных собраний, но теперь они впервые встретились не на людях, не в праздной толчее. Аполлон Григорьев, последнее время сблизившийся с Достоевским, был для них связующей нитью. Достоевский считался с мнением Григорьева, знал, что он верует в Островского «как в путеводную звезду», и, пользуясь его рекомендациями, просил теперь у драматурга что-нибудь для своего журнала «Время». Островский обещал и не обманул. Комедия «За чем пойдешь, то и найдешь, или Женитьба Бальзаминова» была им вскоре послана в Петербург. Достоевский читал ее вслух по рукописи брату и нескольким литературным знакомым, и «все хохотали так, что заболели бока». Еще прежде, чем комедия была напечатана в журнале братьев Достоевских «Время», Федор Михайлович послал восторженное благодарственное письмо автору: