Александр Островский

Ехали в свадебные путешествия, partie de plaisir, насладиться видами Италии и Швейцарии, музеями и театрами Парижа, европейским комфортом. Ехали довершить свое образование дворянские недоросли. Ехали лечиться на водах и на курортах Лазурного Берега бледные барышни с гувернантками. Ехали развлечься, покутить, сыграть по маленькой на рулетке дворяне средней руки, молодые купчики, все те, кого Щедрин едко окрестил «русские гулящие люди за границей»; эти сразу искали местечки повеселее и из всех форм европейской жизни легко осваивали одну – «искусство, не обдирая рта, есть артишоки и глотать устрицы, не проглатывая в то же время раковин»[536].

Ехали в Европу и писатели, чтобы не со слов старого парижанина Тургенева, а самим взглянуть, что это за край такой, которым бедной России вечно глаза колят и из которого к нам залетают модные жилеты, философские соблазны и революции.

В 1857–1858 и в 1860–1861 годах совершает свои путешествия по Западной Европе Лев Толстой; навсегда получает отвращение к буржуазному духу, изумляется черствости респектабельных господ в отеле, пугается жестокости гильотины… Но почерпывает много нового в свободной системе педагогического воспитания, которую пытается по-своему применить в яснополянской школе.

Достоевский отправляется за границу летом 1862 года, и результат этой поездки – «Зимние заметки о летних впечатлениях», черновой эскиз будущего взгляда писателя на судьбы России и Европы. Ему надо было побывать в Лондоне, своими глазами увидеть знаменитую чугунку, грохочущую на опорах поверх домов, газовые светильники, человеческий муравейник на улицах Сити, маленькую проститутку, выпрашивающую подаяние, и диковину века – Хрустальный дворец, чтобы он «про нашу русскую Европу раздумался», про будущее своей страны, которую не желал бы видеть подобием этого европейского дива.

В те же месяцы и наш герой пересекает границу, чтобы глотнуть европейского воздуха. Никакой предвзятой программы он себе не ставит, никакого любимого предрассудка не лелеет: просто желает новых картин, свежих впечатлений, отдыха душе. Он не выдвигает перед собою «вопросов», но они потекут за ним непроизвольно.

Островский смолоду не любил путешествовать один: ему нужна была компания. В Петербурге он сманил с собою Макара Федосеевича Шишко, добродушного белоруса, химика, пиротехника. «Макарий» обладал забытым даром елизаветинской эпохи – устраивать фейерверки и неизменно приглашался для коронационных иллюминаций во дворец. В театре он заведовал «эффектами» и освещением, но главное – был человек легкий, покладистый, к тому же хорошо знал иностранные языки. Их веселую компанию должен был еще украсить Иван Федорович Горбунов. Но он завозился с паспортом, и ждали, что он присоединится по дороге.

Первое впечатление от Пруссии, еще из окон вагона, – непривычная глазу картина аккуратно возделанных полей: «Поля кой-где зеленеют, пахано загонами; местность ровная, большею частью песчаная. Поля возделаны превосходно, унавожены сплошь, деревни все каменные и выстроены чисто, на всем довольство. Боже мой! Когда-то мы этого дождемся!»[537]

Вспоминались Потапы из села Богоявления, крытые почерневшей соломой избы… Немецкая «машина» шла ходко, вагоны удобные, без тряски. К обеду приехали в Кёнигсберг, а на другое утро были в Берлине.

На третий день в Берлине появился Горбунов – вот с кем никогда не было скучно! Островский улыбался, завидев его, еще издали. Шишко и Горбунов конкурировали теперь в анекдотах, поддразнивании, веселых рассказах в лицах. Подшучивали над тем, что видели необычного, воображали, каково было бы перенести местные нравы на замоскворецкую почву, не щадили ради красного словца ни себя, ни друг друга.

Со своими спутниками Островский проехал по железной дороге почти десять тысяч верст, а еще плыл и пароходом по Средиземному морю, пересекал Альпы в дилижансе и через Ла-Манш переправлялся паромом.

Выехали из России в раннем апреле, в Вильно цветы еле пробивались из-под снега, и чудом казались собранные на протаявшем склоне горы анемоны. Но чем дольше они путешествовали, тем становилось теплее и зеленее, да и путь их лежал на юг: на Рейне цвели большими белыми свечами каштаны, в Италии уже поспевала пшеница и рожь, в окнах фаэтона мелькали алые поля мака и голубые васильки, а на перевале в Альпах мальчишка-савояр принес Островскому букетик синих, пахучих анютиных глазок.

Где только не побывали они, чего не нагляделись за эти два весенних месяца!

Вот он, наш замоскворецкий житель, одетый в модный, по московским понятиям, костюм, тщательно отутюженный Агафьей Ивановной, ходит улицами Рима, вот плывет по каналу в венецианской гондоле… «Что за молодцы гондольеры!» – вырывается у него. Вот сидит в Генуе под пальмой на мраморной скамейке, окружающей ее ствол, и завтракает устрицами… Вот взбирается в горы на ослах, качается на палубе парохода, плывущего в Ливорно, благоговейно замирает перед «Моисеем» Микеланджело, поднимается в гигантский купол собора святого Петра и стоит, задрав голову, перед химерами Нотр-Дам.