Александр Островский

Да надо ли ему все это? Оставит ли в нем какой-то след этот калейдоскоп впечатлений? Традиция, идущая едва ль не от Гёте, – паломничество к святым местам европейской культуры… Для поэта, художника – это как путешествие мусульманина в Мекку. Но есть натуры, которым важны сильные внешние впечатления, писатели-агрессоры, покоряющие новые земли и приобщающие их к своей поэтической державе. И есть другие. По внешности они ничем не одолжаются в чужих краях, и творчеству их не ожидается от созерцания заморских чудес никакого приплода. Можно подумать, что путешествие по Европе пропащее для них время: отдохновение, рассеяние. Это не так. Для сосредоточенного художника все и всегда способ всасывания своего материала: в похожести, контрасте, внезапно раздвинувшемся горизонте взгляда – подспорье своей кровной теме.

Так, перед Венерой Милосской в одном из залов Лувра вдруг осветилась Глебу Успенскому вся жизнь учителя Тяпушкина. И Островскому многое заново стало внятно в эти недели.

Не будет парадоксом сказать: он ездил по Европе, но там искал понимания Замоскворечья. Он изучал Гольдони и Шекспира, чтобы остаться русским драматургом.

Глаза его устроены так, что он то и дело сравнивает, не может не сравнивать то, что видит, с тем, что оставил дома, и даже как будто радуется, когда находит хотя бы внешнее сходство, возможность прикинуть на наш аршин.

Большой дворец в Берлине – «вроде нашего Зимнего»; музей – «хуже нашего Эрмитажа»; во Франкфурте в бедняцком квартале проехали «узенькой улицей, вроде Щербаковского переулка»; Рейн у Мангейма – «равен Волге под Ярославлем»; на Пасху немецкие мальчишки «бьются крашеными яйцами, так же, как и у нас»; гусары одеты – «точно наши ряженые»; природа под Лейпцигом – «кабы не тополи, совсем наша Владимирская губерния»; «в деревнях женщины совершенно русские, и такие же лавы через речку, как у нас»; в Италии за Пизой по болоту соснячок – «похож на наш русский»; во Флоренции вечером на улице, под окнами отеля, итальянцы поют песню, очень похожую на нашу: «Любит, любит», только запев какой-то странный» и т. д. и т. п.

Островский лишен пошлой патриотической гордости, но так многое поражает его в Европе, что с тайным юмором он отметит все, что покажется там хуже или «совсем как у нас». Чай дают, к примеру, прескверный («Если наш самый дурной чай да посолить, то будет очень похоже»); в какой-то итальянской траттории встретил пропойцу – как две капли воды гостинодворского «метеора», и, конечно же, усмехнувшись, это записал. На одной из железнодорожных станций в Италии имел случай убедиться, что взятки «отлично действуют по всей Европе», – автор «Доходного места» поймал себя, кажется, на легком злорадстве.

Но вообще-то в нем не было и тени чванства, напряженного отталкивания от всего, что не свое. Мелочность «буржуазѝ», европейского мещанства ему не по душе. Но уровень культуры, комфорта, целесообразности, аккуратности, столь разительно не сходных с отсталостью, распущенностью, грязью и ленью недавной крепостной России, оценен им по заслугам. Европа, несмотря на все собственные беды и слабости, жила в ином историческом времени.

Когда спустя годы в Париже была поставлена «Гроза», критики писали, что французская публика плохо поняла эту драму, так как она казалась ей произведением не современным, а историческим и имела аналогию разве что с XIV веком во Франции. Этот разрыв во времени ощутил и Салтыков-Щедрин, чуть позднее Островского побывавший в Европе. По свидетельству Боборыкина, он говорил: «Я – писатель семнадцатого века на их аршин»[538].

Из обидного факта русской отсталости сооружали, бывало, гордое знамя самобытности, обращая нужду в добродетель. Но Островский обладает слишком справедливым и спокойным умом, чтобы что-то насиловать в своих впечатлениях. Честно и простодушно восхищается он чистотой улиц, удобством транспорта, дешевизной ресторанов.

Вспоминалась Москва: трава сквозь булыжник, доски, брошенные через лужи, будки с заборами и огородиками при них, лавчонки в подвалах, откуда торгуют прямо через окна, объясняясь с согнувшимся в пояс покупателем, московские «ваньки» и «гитары», в которых приходится сидеть верхом на перекладине, держась за кушак кучера, масляные фонари, что по вечерам развозят на тележках и цепляют на грязные столбы фонарщики…

«Омнибусы – просто роскошь, – извещает он из Берлина московских друзей, – в них помещается 10 человек, а плата 3 коп. сер. в конец, хотя бы через весь город…» «Все дешевле вдвое, чем у нас…»

В немецкой провинции его восхищают цветущие фруктовые сады, разбитые на сыпучем песке, и то, что женщины работают в поле, вырядившись, как на праздник: «…в синих набойчатых платьях и в шляпках, наподобие наших детских». А поглядев работы на строительстве моста через Рейн, восклицает невольно: «Как здесь все солидно делают!»

И во всем сквозит тайная мысль: нам бы так, это бы и у нас пошло! Или: куда там, этого у нас не позволят…