Александр Островский

Как раз в те дни из-под типографского станка вышел свежий лист «Колокола» от 1 июня 1862 года, и можно не сомневаться, что Островский держал его в руках в доме Герцена. Жегшиеся в России, тайком передававшиеся из рук в руки страницы вольного слова здесь можно было читать не таясь. Русского путешественника не могла оставить равнодушным напечатанная в «Колоколе» статья «Москва нам не сочувствует», в которой Искандер желчно и горько сетовал на общественную апатию и ленивый либерализм.

А отголосок разговоров с Островским можно услышать в появившейся чуть позднее в «Колоколе» статье «Концы и начала». Первую статью из этого цикла Герцен закончил спустя несколько дней после отъезда Островского из Лондона – 10 июня 1862 года. Это был страстный спор о современном искусстве на Западе и в России. О том, что такие вершинные достижения европейского искусства, как исполнительское мастерство Марио, которого Островский только что слышал в «Гугенотах», еще не могут быть свидетельством превосходства над русской культурой.

Герцен горячо возражал тому взгляду, «что исторически выработанный быт европейских бельэтажей один соответствует эстетическим потребностям развития человека». Его неназванным оппонентом был Тургенев, он считал, «что искусство на Западе родилось, выросло, ему принадлежит и что, наконец, другого искусства нет совсем». Европейское искусство накопило огромное количество ценностей, Европа – замечательный музей, соглашался Герцен, «но где же во всем этом новое искусство, творческое, живое, где художественный элемент в самой жизни?»[548]

Герцен, конечно, расспрашивал Островского о его впечатлениях от европейских городов и музеев. И тут он мог найти себе поддержку у собеседника: Островский восхищался классическими картинами и статуями, сгустком достижений прошлого. Но европейское искусство нынешнего дня, в частности драматическое, разочаровало его. В Париже они с Горбуновым видели крупнейших французских актеров и дружно решили, что им куда как далеко до Мартынова. Не отголосок ли этих разговоров – рассуждение в «Концах и началах» об удешевлении европейского искусства театра на потребу мещанской толпе, об игре актеров, ставших «паяцами сентиментальности» или «паяцами шаржи»?

Оригинальность взгляда Герцена состояла в том, что упадок искусства он ставил в связь с падением общественной энергии, духа народной жизни. «Искусство не брезгливо, – рассуждал он, – оно все может изобразить, ставя на всем неизгладимую печать дара духа изящного и бескорыстно поднимая в уровень мадонн и полубогов всякую случайность бытия, всякий звук и всякую форму – сонную лужу под деревом, вспорхнувшую птицу, лошадь на водопое, нищего мальчика, обожженного солнцем…» (Островский мог только кивнуть согласно на эти слова.) Но и искусство имеет свой предел, продолжал свою мысль Герцен, оно останавливается бессильно перед «мещанином во фраке».

А как же пьесы Островского, как же «Гроза»? Ведь мещанское сословие, торговец, купец, вышедший из крестьянства и обрядившийся во фрак, – все это явилось и в России и уже запечатлено талантливым пером драматурга. «Дело в том, – отвечает Герцен, – что весь характер мещанства, с своим добром и злом противен, тесен для искусства; искусство в нем вянет, как зеленый лист в хлоре, и только всему человеческому присущие страсти могут, изредка врываясь в мещанскую жизнь или, лучше, вырываясь из ее чинной среды, поднять ее до художественного значения»[549].

Тем больше славы творцу Катерины, сумевшему высоко поднять ее над непоэтической мещанской средой! На Западе таких подъемов страсти, безоглядных поступков и крупных характеров Герцен видит все меньше. В искусстве, как и в жизни, все стремится к благоприличию, усереднению, общедоступности – «снизу все тянется в мещанство, сверху все само падает в него по невозможности удержаться». Рост мещанства на Западе вызван освобождением крестьянина от земли, его стремлением выбиться в благополучного горожанина, лавочника. Герцен надеялся, что России удастся миновать эту неизбежность: пусть она даже «пройдет и мещанской полосой», но не застрянет в ней…

Так понятия Искандера об искусстве связывались с его социальной идеей. И когда он, стукнув кулаком по столу, воскликнул, что «крестьяне будут освобождены, и с землей», он защищал этим свою веру в возможность для России иного пути, чем тот, что был уже изведан Западом. Такие сочинения, как «Гроза», внушали надежду. Сопротивление русского искусства мещанской мелочности само по себе сулило возможность иного социального будущего. Если крестьянам дадут землю, если благосостояние придет в Россию путем общинного социализма, а не как следствие раскрестьянивания, конкуренции, роста сословия лавочников, то еще остаются надежды на сохранение духовности, гуманного содержания жизни, а значит, и почва для искусства.

«Зачем же наряжаться в блузу, если есть своя рубашка с косым воротом?» – спрашивал Герцен, и это другим концом смыкалось с верой Островского в русскую самобытность, в силы народа, ищущие себе исхода не в одном самодурстве.