Александр Островский

Он привык ожидать каверз от жандармской цензуры. Но тут коллеги… Люди литературы и театра, рассуждающие лишь о качестве пьес… И поступить так не с новичком, не с дебютантом, а с прославленным автором «Грозы»!.. Островский был ошеломлен.

«Поверьте, – писал он в решительном письме Федорову, – что этот поступок Комитета оскорбителен не для одного меня в русской литературе, не говоря уже о театре… У меня остается только одно: отказаться совершенно от сцены и не подвергать своих будущих произведений такому произвольному суду»[563].

Создатель русского театра отказывался от сцены! «Я так люблю сцену, – писал он в те же дни Некрасову, – столько сделал для нее, и, наконец, что всего важнее, – театр был единственною целью всей моей деятельности; Вы поймете, что мне не очень легко было принять такое решение. Но что же делать?»[564]

Островский ждал, что его будут отговаривать, пойдут на уступки, пересмотрят решение, но заведующий репертуаром оставался бестрепетен. За Островского вступились литераторы, вступился В. Курочкин в «Искре», вступился Д. Минаев, написавший под псевдонимом «Санкт-Петербургский Дон-Кихот» в журнале «Гудок» иронические стихи, напоминавшие комитету о фресках Мариинского плафона:

Осудим их строго ль?
Пусть ставят лишь пьески
Дьяченки, а Гоголь
Пусть смотрит из фрески[565]

.

Вступился и Некрасов. В клубе он встречался за картами с директором театров Сабуровым. Тот проводил за этим занятием ночи напролет и в случае неудачи не стеснялся одалживать деньги. Тут и мог подвернуться Некрасову случай поговорить об Островском.

1 ноября 1862 года комитету пришлось пересмотреть свое решение. «Ура! Ты возвращен Театру и нам! – писал, ликуя, Бурдин. – Сию минуту получил известие: пиеса “Женитьба Бальзаминова” – одобрена Комитетом! Краевский уехал зеленый, как малахит! Наша взяла!»[566]

Драматург имел основание сказать о себе: «В театре я – человек гонимый»[567]. Даже пересматривая свое решение, комитет, но без участия Федорова, сделал унизительную оговорку: допустить комедию на Александрийскую сцену, поскольку, в отличие от Мариииского театра, в Александринке разрешается давать пьесы, «удовлетворяющие вкусу менее взыскательной публики».

Островский никогда не мог забыть этого случая. И спустя двадцать лет в пьесе «Таланты и поклонники» пригвоздил-таки досадивший ему комитет одной озорной репликой. В этой комедии прощелыга Мигаев, продажный антрепренер, пописывает водевили, но не знает, как провести их через Театрально-Литературный комитет. «А вы в другой раз, коли напишете, скажите мне, – утешает его князь Дулебов. – Я вам сейчас, у меня там… Ну, да что тут. Только скажите».

Но юмор юмором, а явившаяся Островскому впервые в 1861 году горькая мысль оставить театр стала все чаще возвращаться к нему.

Издалека, на расстоянии десятилетий, 1860-е годы в России казались розовой эпохой реформ и надежд – особенность всякого дистанционного зрения. За крестьянской реформой последовали судебная, цензурная, земская, и вокруг каждой из них взвивалось облако восторгов, упований, казенного и либерального краснословия.

«Мы живем в удивительное время обновления и преобразований, – писал «Русский вестник» Каткова. – Ничего подобного не было до сих пор в нашей истории. Были в ней крутые перевороты… но не было ничего подобного тому, что совершается теперь, – не было ни по размерам, ни по значению»[568].

Но надо было жить в это «удивительное время» и быть русским драматургом, чтобы на себе испытать, как тебя попеременно опускают то в кипяток, то в ледяную воду: обольщают свободой, призывают надеяться и тут же отбрасывают к прежнему сознанию, что искусству – ничего нельзя.

В 1862 году в Петербурге находят прокламации, ищут поджигателей Щукина и Апраксина двора – а страдает русская журналистика и сцена на подозрении… В 1866 году Каракозов стреляет в царя – и снова будто ледяным порывом Борея обдает всю русскую литературу. А между этими двумя высшими точками реакции – сколько еще оттепелей и заморозков, резких перепадов температур! И за все в ответе искусство.

В 1863 году неожиданно был запрещен к представлению «Минин». Островский долго не мог опомниться и понять, как это получилось. В самом деле, хроника его была признана благонамеренной, более того, он впервые в жизни получил за нее подарок от царя – бриллиантовый перстень. Правда, вся эта история с перстнем была подстроена его доброжелателями, а сам царь драму скорее всего не читал.