Александр Островский

Репертуар 1865–1867 годов формировался так, что гимназистов, говорили остряки, вполне можно было освободить от уроков истории. Одна за другой появлялись пьесы «Мазепа» А. Соколова, «Князь Серебряный» Доброва, «Смерть Иоанна Грозного» А. К. Толстого, «Мамаево побоище» Д. Аверкиева… Историческая драма должна была возместить в репертуаре умершую трагедию, а вошедшая с 1865 года в бешеную моду оперетка – былой французский водевиль. На оперетку с канканом, эпидемией охватившую обе столицы, стекались паномаженные франты и краснощекие старички, любители «землянички», – так что дирекция императорских театров была удовлетворена: сборы обеспечены.

Что оставалось Островскому? Попробовать все же отвоевать себе место в историческом жанре. Для него это был и отход от современности, и возвращение к ней с заднего крыльца. Его интересовала пора Грозного и время Смуты – эпоха сильных, энергических характеров, действия, а не состояния, как тонко заметил Гончаров. Кроме того, еще недавно цензура запрещала изображение на сцене царствующих особ. Теперь этот запрет был снят и открывались возможности попробовать силы в жанре хроники, излюбленной Шекспиром.

Вслед за «Мининым» Островский написал драму в стихах из жизни XVII века «Воевода, или Сон на Волге». В ней были поразительно удавшиеся страницы, и, прочтя ее, Тургенев воскликнул: «Какая местами пахучая, как наша русская роща летом, поэзия! Ах, мастер, мастер этот бородач!»[575] Но по мысли пьеса была вещью компромиссной: насильника и сластолюбца воеводу Шалыгина, обижавшего народ, смещала законная царская власть; так поступали с проштрафившимся губернатором 60-х годов. И лишь на втором плане, в теме «сна», развивался мотив народного возмездия, лихой волжской вольницы; Роман Дубровин, оскорбленный Шалыгиным и возглавивший ватагу справедливых разбойников, топил воеводу в Волге.

За «Воеводой» (1865) последовали хроники «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1866) и «Тушино» (1867). На «Самозванца» Островский возлагал особые надежды. «Хорошо или дурно то, что я написал, я не знаю, – объяснял он Некрасову, – но во всяком случае это составит эпоху в моей жизни, с которой начнется новая деятельность; все, доселе мною писанное, были только попытки, а это, повторяю опять, дурно ли, хорошо ли, – произведение решительное»[576].

Сгоряча, пока работа не остыла, Островский часто считал, что написал лучшее в своей жизни сочинение. Широкий план, напоминавший пушкинского «Бориса Годунова», психологически сложная фигура Самозванца сообщали хронике заметные достоинства, но «произведением решительным» она не стала. Да и с постановкой «Самозванца» на сцене произошла досаднейшая заминка, подтвердившая еще раз, что в Петербурге автора недолюбливают.

Когда Островский заявил эту пьесу, выяснилось, что на тот же сюжет уже написана драма Н. А. Чаева и дирекция решительно не желает брать на себя сомнительный расход второй, сходной по теме постановки. Историческая драма требовала костюмов, декораций, а как раз на это театральная дирекция была особенно скупенька: начинались разговоры об экономии, невозможных затратах и т. п.

Актеры привыкли играть в осыпавшихся декорациях, ветхих костюмах. Драматической сцене в Петербурге полагался один пейзажный задник, изображавший, согласно сценарию, то лес, то луг, то сад; один «бедный» павильон – желтый, и один «богатый» – красный, с соответственным набором мебели. Несложными перестановками «желтый» павильон превращался то в каморку швеи, то в комнату трактира, то в крестьянскую избу, а «красный» служил попеременно светской гостиной, дворцовым покоем, приемной вельможи. То же и в московском Малом. Комнаты на сцене, возмущался Баженов, меблируются обыкновенно самым неестественным образом, как-то условно, традиционно, «будто по какой-то формуле»[577]. На первом плане неизменно диван с гнутой спинкой, перед ним стол, сбоку сцены – тоже стол при нескольких стульях… Не только зрителям, но и актерам нужно было большую тягу воображения, чтобы естественно жить на сцене в этих надоевших, служивших годами, если не десятилетиями, декорациях.

Вот почему изготовить новый павильон и костюмы для исторической пьесы казалось событием.

Островскому было отказано. Но в этом отказе он не зря увидел некоторую обидную пренебрежительность: театральная дирекция предпочла ему Чаева. Доходили слухи, что экономный немец, граф Борх, был против него, да и московская театральная контора не прочь была «сдьяволить»[578].

С московскими чиновниками, находившимися внизу казенной чугунной лестницы и подпиравшими ее основание, Островский не сумел жить в мире и согласии. Несмотря на все прошлые недоразумения с Верстовским, он много раз на дню поминал его теперь добрым словом. Драматург с сокрушением наблюдал, как падает год от году прежняя художественная дисциплина, разрушается ансамбль исполнения.