Александр Островский

Марья Васильевна быстро проявила свой характер – страстный, ревнивый, требовательный. Она не отпускала от себя Островского, плакала, упрекала, мучила напрасными подозрениями. «Милочка Маша, напрасно ты, мой ангельчик, беспокоишься, – пишет он ей 25 января 1865 года. – Я затем и живу в Петербурге, чтоб устроить дела как можно лучше»[592]. Этим объяснениям Марья Васильевна не внимала. Совершая летом 1865 года поездку по Волге в компании Горбунова, Островский шлет ей регулярные отчеты из каждого города, но это не спасает его от упреков в невнимании. В его письмах звучат нотки оправдания: «Милочка Маша, я тебе пишу из каждого города, а ты жалуешься на мою беспечность». Но письма его чем дальше, тем принужденнее, короче, лишь с самыми необходимыми словами и торопливыми утешениями «милочки Маши». Он боялся ее нервности, требовательности, неожиданных припадков беспричинной ярости. Без нее он порою скучал, с нею – чувствовал себя одиноким.

Агафья Ивановна все знала, обо всем догадывалась: да скорее всего он сам рассказал ей все, как есть. Нечего и говорить о тайном ее горе. История с Косицкой надломила ее, прежняя, казавшаяся тихой идиллией жизнь была убита. Но когда Косицкая отвергла Островского, Агафья Ивановна приучила себя думать, что еще нужна ему как друг, как хозяйка его дома. Появление Марьи Васильевны лишило ее жизнь смысла.

Но сам-то Островский чувствовал, что, как бы ни сердилась на него Маша, он не в силах оставить Агафью Ивановну, и особенно теперь, немощную, несчастную. Он беспокоится о ней, жалеет ее и испытывает непроходящее чувство вины перед нею. Своего приятеля Дубровского он просит в письме из той же волжской поездки 1865 года «сходить к Николе Воробино и исследовать, в каком состоянии здоровье Агафьи Ивановны, насколько процветает сад и все прочее, и немедленно уведомить меня»[593].

Островский удручен горькой двусмыслицей положения, в какое поставила его судьба. Ведь всегда он верил и писал, что любовь права, но и семья свята, что надо жить по добру и не причинять зла близким людям, никого не заставлять страдать… Так как же теперь? Может быть, оттого он так стремится уехать, хоть ненадолго, из дому – то в Нижний, то в Щелыково, то в Петербург.

Любит ли он Машу Бахметьеву? Спустя год ему, пожалуй, труднее ответить на это, чем в первые дни их знакомства. Себе он не станет лгать и понимает, что это не чувство к Косицкой, безраздельно захватившее его когда-то и заставившее просить ее руки. На этот раз он не торопится с решительным шагом, не сулит поставить ее на «пьедестал», и тем больше сердится и нервничает Марья Васильевна, и тем сильнее жаждет привязать его к себе, хотя бы детьми. В театре она играет редко, то недомогания, то беременности, и Островский, превозмогая себя, пишет за нее инспектору Бегичеву оправдательные письма.

Странно, но упоминания об Агафье Ивановне и настойчивые поклоны ей, прекратившиеся в письмах Бурдина осенью 1864 года, вновь возвращаются весною 1865 года. «Наши кланяются тебе и Агафье Ивановне» (апрель 1865 года); «Что Агафья Ивановна?» (2 сентября 1865 года); «Передай мое душевное пожелание доброго здоровья Агафье Ивановне» (18 марта 1866 года). И Островский отвечает ему как ни в чем не бывало, по-семейному: «Любезнейший друг, мы с Агафьей Ивановной, зная твою аккуратность, были в большом недоумении, отчего ты не отвечаешь на письмо мое…» А в сентябре 1866 года Островский извещает Бурдина, что не может приехать в Петербург, потому что «Агафью Ивановну, безнадежно больную, я не могу оставить даже на один день…»

По-видимому, Агафья Ивановна хворала не первый месяц. Считалось, что у нее открылась «водянка». Но Островский-то себя винил в ее болезни: ведь наши недуги так часто усилены и вкоренены глубоким нервным потрясением.

С осени 1866 года, когда Агафье Ивановне стало особенно худо, Марья Васильевна словно исчезла из его жизни: ни одного упоминания, ни одного письма. Он проводил бессонные ночи у постели больной своей подруги и с ужасом убеждался, что она слабеет день ото дня. О чем говорили они в эти последние недели, проведенные вместе? Кто знает. Но только он места себе не находил, чувствовал, что сам заболевает. «Я сам старею и постоянно нездоров», – писал он друзьям. «И нездоровится, и тоска»; «Здоровье мое из рук вон плохо»; «Я едва держу перо в руках» – такими признаниями заполнены его письма.