Александр Островский

Театральный мир Островского имеет не только свою топографию, но и свое постоянное население. И что удивляться, если его герои кочуют из пьесы в пьесу: мир, обжитой настолько, что в нем не чудо столкнуться с уже знакомой тебе физиономией. Так, появившись в комедии о «мудрецах», Глумов объявится потом в пьесе «Бешеные деньги». Аркашка Счастливцев, получивший свое крещение в «Лесе», возникнет в «Бесприданнице» под именем Робинзона, а затем в «Без вины виноватых» примет имя Шмаги. Вася Вожеватов из «Бесприданницы» будет виться вокруг трагика в «Талантах и поклонниках». Тит Титыч Брусков из комедии «В чужом пиру – похмелье» воскреснет в «Тяжелых днях». И по трем пьесам пройдется гоголем Миша Бальзаминов с развитыми кудрями и вздернутым носом, в последний раз слегка перегримировавшись в Платошу Зыбкина из комедии «Правда – хорошо, а счастье лучше».

Драматург живет в этом созданном им мире, и диво ли, что встречается время от времени со старыми знакомцами.

В конце концов и ему, и его постоянным читателям и слушателям эти герои начинают казаться едва ли не более реальными, чем десятки мелькнувших на жизненных перепутьях лиц.

Где мы встречали их? Где с ними виделись? Где слышали этот голос?

И пока Островский сидит на скамейке в парке, погруженный в свою думу, или спускается к реке в серой поддевке и мягких казанских сапогах, с загорелым, обветренным лицом, в широкополой шляпе и с грубо обструганной палкой в руках, тени этих людей бесшумно скользят за ним…

Успех и удача

«…И кончилась жизнь, и началось житие».

С начала 1870-х годов жизнь Островского вошла в ровную, наезженную колею.

«Я отвык от людей и знаю только кабинет, – жаловался он как-то брату. – В Москве кабинет и в деревне кабинет, которые мне пригляделись и опротивели донельзя. Но вот горе: от всяких других впечатлений я приобрел какую-то особого свойства лень: пойдешь погулять или поедешь в Кинешму, – уж и тяжело, и тянет опять в тот же противный кабинет»[651].

Однообразие сжимает дни. Годы летят быстро, не то что в молодости. Жизнь, вписанная в колесо года, покоряется привычным ритмам.

По весне собирались в дорогу и, едва просохнет грязь, чтобы проехать проселком от станции в тарантасе, отправлялись в Щелыково. Островский любил приехать сюда в мае, когда было еще не жарко, зацветала черемуха, шел хороший клёв, и он подолгу сидел над рекой с удочками в удобном кресле с пружинящей железной спинкой, которое смастерил ему кто-то из местных умельцев. Летом обдумывалась пьеса. В августе – сентябре он начинал писать, без сна и отдыха, не отрывая пера от бумаги, и за месяц или полтора заканчивал эту работу. К концу сентября пора было переезжать в Москву: здесь по издавна заведенной традиции ожидалась в октябре или ноябре премьера его комедии в Малом театре. Но прежде – спешная работа с переписчиками (вечно не хватало каких-нибудь двух-трех дней, а черновик, писанный карандашом, был грязен, и приходилось надиктовывать), затем ожидание цензурных виз, чтение пьесы актерам, репетиции… А едва отшумит московская премьера – поездка в Петербург для постановки пьесы в Александринском театре. И заодно – чтение корректур для первой книжки «Отечественных записок». В этих заботах незаметно проходила зима, а как только пригревало солнце и снег начинал таять, надо было опять собираться в Щелыково… С малыми вариациями такой круговорот повторялся из года в год.

Его личная биография, казалось, была исчерпана: событий, страстей, крутых поворотов, новых лиц не ожидалось впереди. Но длилось творчество – главное в его судьбе.

Что ни осень, созревала, писалась, игралась на театре новая пьеса – и этим отмечена была в памяти дата:

1871 – «Не было ни гроша, да вдруг алтын»;

1872 – «Комик XVII столетия»;

1873 – «Снегурочка», «Поздняя любовь»;

1874 – «Трудовой хлеб»;

1875 – «Волки и овцы», «Богатые невесты»;

1876 – «Правда – хорошо, а счастье лучше»;

1877– «Последняя жертва»;

1878 – «Бесприданница»;

1879 – «Сердце не камень»;

1880 – «Невольницы»;

1881 – «Таланты и поклонники»;

1882 – «Красавец-мужчина»;

1883 – «Без вины виноватые»;

1884 – «Не от мира сего».

А кроме того, были еще переводы, переделки, пьесы, написанные совместно с Н. Соловьевым, П. Невежиным.

Внешние события его жизни были бедны, заурядны, но внутренним слухом драматург явственно различал ритмы эпохи, и огромная созидательная душевная работа тайно совершалась в нем. Новые идеи, замыслы, характеры носились перед глазами, все видевшими, напитавшимися долгим опытом жизни, бесконечно усталыми и вдруг загоравшимися молодым огнем.

Хотелось освободиться от гипноза проверенных, обеспеченных успехом форм. И в том, что он делал в последние годы, многое казалось пробой, исканием: иной раз неудача, а иной – поразительные прозрения, доступные лишь свежим силам и чуткому к современности таланту.

Но когда на другой день после премьеры почтальон приносил в дом свежие газеты, Островский раскрывал их с недоверием и опаской… Газеты писали: