Александр Островский

«Не то прискорбно, что г. Островский написал слабую пьесу, а то, что в ней он изменил своему таланту… Это не художество, а жалкая подделка под него…» («Голос», 1870).

«Не знаем, чему больше удивляться: наивности ли г. Островского, предполагающего, что российскую публику можно тешить и подобными комедиями, или легкомыслию российской публики… Как измельчал талант первого нашего драматурга!» («Дешевая библиотека», 1871).

«Г. Островский обратился ныне по воле судеб в писателя, “отрыгающего жвачку”, и этим-то именно объясняется та скорость, которая в последнее время заметна в деятельности г. Островского» («Петербургский листок», 1872).

«Все, без исключения, комедии г. Островского несколько вялы и более или менее страдают водянкой…» («Голос», 1872).

«…Он пережил свой талант» («Новое время», 1872).

«О, г. Островский! Отчего вы не умерли до написания “Поздней любви”?» («Гражданин», 1873).

«Десять лет безостановочного падения, десять лет сползания под гору… Г. Островский, помилосердствуйте и пощадите свою прежнюю славу!» («Петербургский листок», 1875) и т. д. и т. п.[652].

Отчего эти газетчики, получавшие по три копейки за строку, считали себя вправе писать так пренебрежительно, грубо?

Собиравший в начале века критику об Островском Н. Денисюк, пораженный обвалом хулы, обрушившейся на драматурга, припомнил, как в неком журнале XVIII века было сказано, что один приятель «покритиковал другого доброю великороссийскою пощечиной – и сия критика весь бал кончила»[653]. Вот она, точная этимология слова!

Островский старался сохранить невозмутимость, делал вид, что его не трогает газетная брань. Говорил, будто не прикасается к критическим статьям, ибо бодрость духа ему дороже. С благодарным чувством вспоминал о Добролюбове, Аполлоне Григорьеве. Он не находил в современной словесности тех, кому пристало бы называться критиками. Критиков сменили фельетонисты. Даже либеральные литераторы – А. М. Скабичевский, П. Д. Боборыкин – обнаруживали досадное непонимание его пьес. Демократический журнал «Дело» поместил о нем статью Д. Языкова (Н. В. Шелгунова), называвшуюся «Бессилие творческой мысли»… Что ж говорить о мелких, жадных до сенсаций, глядящих в рот один другому газетчиках! Они прислушивались к тому, о чем толкуют партер и ложи, вынюхивали влиятельные мнения и несли их читателю как последние откровения своего пера. Доблестью считалось написать фельетон заранее, накануне премьеры, не видя спектакля. «Никогда театральная критика не была бестолковее, пристрастнее и озлобленнее, чем в последнее время», – писал Островский.

Как бы он ни бодрился, как бы ни презирал эти комариные укусы, но, когда в воздухе звенел целый рой газетной мошкары, это лишало его душевного покоя.

«В последнее время я дошел до крайней нерешительности, – признавался он в письме Некрасову 8 марта 1874 года, – обруганный со всех сторон за свою честную деятельность, я хочу быть прав хоть перед своей совестью; я не выпускаю нового произведения до тех пор, пока не уверюсь, что употребил на него все силы, какие у меня есть, а на нет суда нет»[654].

При общей потере вкуса к серьезному искусству, не жаловала Островского и избранная публика, александринский партер. Это поветрие задело и Москву, хотя по-прежнему зрительный зал Малого театра был полон в день премьеры его комедии, и не было «додору до билетов». «Новая пьеса Островского. Этих трех слов достаточно, – писал обозреватель «Современной летописи», – чтобы, несмотря на цены, возвышенные более чем втрое, театр заполнился своеобразной публикой… Представители этой публики входят в партер в калошах и лисьих шубах, и когда станет жарко, развешивают эти шубы на спинках кресел…»[655] Но не эта публика и не студенческий раек определяли приговор пьесе. Выходя из подъезда театра, знатоки пожимали плечами, цедили односложно: «исписался», «падает» – и мнение это подхватывалось газетами, разносилось тысячеустой молвой.

Нет успеха. Но значит ли, что автора постигла неудача? Ведь успех и удача только по созвучию слова-родственники, а вдуматься, так бывает успех без удачи, как, впрочем, и удача случается без успеха. Конечно, горько переживать падение пьесы, и каждый неблагоприятный отзыв о ней ранит автора. Но можно рассудить и так: удача приходит к драматургу за письменным столом, а ждет или не ждет ее успех, когда поднимется театральный занавес, это, как говорится, «в руце божией».

Что могло сравниться с успехом на обеих императорских сценах переводного водевиля «Воробушки» или оперетки «Синяя борода»? А было ли это удачей театра? И, может быть, очевидный неуспех «Леса» в Петербурге и «Бесприданницы» в Москве важнее иного легкого успеха и, на дальний расчет, все равно удача драматурга?

Кто знает, так или не совсем так рассуждал Островский, в досаде откладывая в сторону газету с очередным развязным фельетоном. Но вполне равнодушным к этим обидным толкам он оставаться не мог.