Александр Островский

Между тем – стоило только вслушаться – сколько вмещало в себя каждое с любовью обдуманное слово у Островского! М. Г. Савина попросила как-то драматурга через посредство Бурдина разъяснить ей, как надо произносить в пьесе «Красавец-мужчина» слово «красавец» – с гневом ли, с презрением или любовью? И Островский ответил: «…скажи Савиной, что слово “красавец” надо произнести с горьким упреком, как говорят: “Эх, совесть, совесть!” Но тут есть оттенок в тоне; в упреке постороннего человека выражается, по большей части, полное презрение: а в упреке близкого, например брата, мужа, любовника, больше горечи, а иногда даже и горя, чем презрения. Так и в слове “красавец” должно слышаться, вместе с презрением, и горечь разочарования (т. е. досада на себя) и горе о потерянном счастье»[723]. Сколько же разных психологических оттенков, бликов заключала в себе для Островского едва ль не любая реплика!

Молодой еще актер А. И. Южин, ожидая выхода на сцену, стал однажды свидетелем того, как Островский неслышно прохаживался за кулисами в своем казакине на беличьем меху и в мягких плисовых сапогах. Он что-то приговаривал негромко, временами одобрительно кивал головой. Южин прислушался и различил слова: «Славно!.. Молодцы!.. Ладно!» Обрадованный успехом товарищей по спектаклю, Южин осмелился подойти к драматургу и спросил: «Вам нравится, Александр Николаевич, как играют?» «Нет, – отвечал драматург, – это я говорю: хорошо написал, Александр Николаевич!»[724]

Однако в театре с литературой не церемонились. Талантливая молодая актриса Г. Н. Федотова ставила Островскому ультиматумы. Ее муж, режиссер А. Ф. Федотов, сообщал своей знакомой с оттенком гордости: «Жена заявила Островскому, что только в таком случае решится играть “Бешен. деньги”, если он даст ей право выбросить из роли все, что она найдет нужным, и он, великий автор российский, сейчас же и дал свое согласие. Я вымарал целыми сценами – и следов не осталось от всех этих мерзостей»[725]. И так было не однажды. Федотова долго отказывалась репетировать главную роль в пьесе «Сердце – не камень», назначенную ей автором, а когда сыграла ее, все-таки ушла из спектакля после третьего представления…

Как обуздать капризы актеров? Как доказать им, что их пренебрежение к пьесе, к бережно обдуманному и выношенному труду роняет их самих? Раньше Островскому казалось, что причина падения сцены – скудость репертуара. Теперь он утверждался в мысли, что сама слабость репертуара – следствие бедственного состояния сцены: упадка мастерства, дурного вкуса актеров. Стало быть, надо прежде всего реформировать театр.

Неправдой было бы сказать, что ничто в эти годы не утешало, не радовало Островского на сцене. Несмотря на все обиды, он ценил мастерство Савиной и Федотовой. Вдохновенно играли в его пьесах О. О. Садовская, Н. А. Никулина. Да и в Петербурге в 1880-е годы появилась вполне его актриса – подлинная единомышленница в искусстве Пелагея Антипьевна Стрепетова.

Небольшого роста, невыгодной внешности – болезненная, пригорбленная, она обладала замечательной красоты голосом и редкой выразительности глазами. Ее природный артистический дар был настоящим чудом. Островский помог ей уверовать в себя, защищал от несправедливых гонений дирекции, писал для нее роли. В ее таланте было как раз то, что он более всего ценил, – умение передать простые, сильные чувства. Играя в Петербурге «Без вины виноватые», она подчиняла себе зрительную залу.

«Мужчины самые деревянные плакали, – сообщал автору свое впечатление от спектакля А. С. Суворин. – Возле меня сидел один художник, любящий корчить Мефистофеля. Он все время крепился, даже иронизировал надо мною, но последняя сцена так его захватила, что он приставил бинокль к глазам и продолжал в него смотреть на сцену даже после того, что занавес опустился. – Что вы, говорю, пойдемте. – А он все смотрит в бинокль, из-под которого слезы текли. И надо отдать справедливость Стрепетовой – она просто сама себя превзошла. Вы когда-нибудь посмотрите, что она делает после того, как срывает медальон и говорит “он, он!”. Это вдохновенное у нее место, нечто такое, что вообразить себе трудно. Такая радость, ангельская какая-то, блаженная, какой я никогда не видал ни в жизни, ни на сцене. По-моему, этому моменту в ее игре даже подражать нельзя»[726].

Ради таких минут и существует искусство театра: Островский знал это. Но знал и другое: гениальная Стрепетова, как и Давыдов, были чужаками на этих подмостках. Будто залетные птицы, чужестранцы, гастролеры в петербургской труппе – так мало поддерживал их ансамбль, так бедно и беззвучно было все округ.

Тень той же беды лежала и на любимом его Малом театре, который он давно уже не называл иначе, как «наш несчастный Малый театр». Надо было многое пережить, чтобы признаться себе: «Это убеждение, что театр мой, что я что хочу, то в нем и делаю, – фальшиво»[727].