Александр Островский

Здесь играли его друзья – Музиль, М. Садовский, стареющая Рыкалова. Здесь на его глазах восходило новое светило драматической сцены – Мария Ермолова. Но что-то бедственное случилось и с этой, «небывалой в мире» труппой.

И, мечтая о реформе сцены, Островский думает о том, как помочь любимым своим актерам выйти из бесхудожественной, понижающей их талант среды, как снова вернуть театру достоинство творческого организма, обрученного не с интригой, дележкой окладов и ролей, а с высокой литературой.

Для того он и сидит, не разгибаясь, и не спит ночей, составляя доклады и записки, призванные по-новому поставить театральное дело в России.

Он еще не знает, что нельзя создать цветущий оазис театра в безводной пустыне общественности и культуры. Он будет биться и разобьется о рутину своего времени. А пока, не догадываясь об этом, все гребет и гребет – против течения.

Путь в Эльдорадо

Три раза в жизни был взыскан Островский царской милостью:

когда Николай I сказал о «Санях», что это не пьеса – а «урок»;

когда Александр II повелел наградить его за «Минина» бриллиантовым перстнем;

когда Александр III пожаловал ему через контору золотую табакерку за участие в Комиссии по пересмотру положения о театре.

Табакерка в стиле «рокай» с царским вензелем под короной и драгоценными камнями на синей эмали стоила 79 рублей 50 копеек. Это точно удостоверил оценщик, к которому Миша Садовский снес ее в предвидении ближайших нужд драматурга[728]. «Тем эти вещи хороши, приятны, что, случись нужда, сейчас и заложить можно», – скажет в его новой пьесе Домна Пантелевна…

Впрочем, табакерка была очень красива. Царский подарок напоминал о нравах двора Елизаветы: так награждали пиитов в случае удовольствия заказной одой. (Случалось, при неудаче и прибивали тростью.) О театральном сочинителе Александр III мыслил, по-видимому, в семейных традициях минувшего века.

Табакеркой с вензелем увенчались многие месяцы трудов, напрасных упований и несостоявшихся надежд Островского.

Осенью 1881 года он приехал в Петербург с двумя обширными записками: «О положении драматического искусства в России в настоящее время» и «О нуждах императорского театра».

Отложив в сторону пьесу, он работал над ними день и ночь, перемарывал, переделывал, и теперь они казались ему составленными как надо: деловито и без лишней запальчивости. Не было в них изукрашенности слова, желания понравиться, щегольнуть изящным оборотом… Лишь бы сказать то, что хочешь, – точно, ясно, неопровержимо.

Он только еще собирался подать одну из этих записок новому министру двора И. И. Воронцову-Дашкову, как его пригласили участвовать в Комиссии по пересмотру всех частей театрального дела: оказывается, таковая давно уже была определена и работала под эгидой Всеволожского.

Министр сам пожелал его видеть. «Я вчера был у него, – делился Островский с женой доброй вестью, – он меня принял обворожительно, долго говорил со мной, обо многом расспрашивал; он желает, чтобы я заседал в Комиссии и желает знать по каждому предмету мое мнение. Не могу же я отказаться…»[729]

Тут весь Александр Николаевич – поманили его добром, и вот уж он полон веры, и счастлив, и весел, как дитя!

Свое назначение в Комиссию он так и назвал сгоряча «неописанным счастьем». То, о чем он мечтал, на что едва смел надеяться, казалось, стронулось само собой. Вопреки тусклому фону времени в театре как будто ожидались перемены.

Быть может, тут был расчет: хотели бросить обществу кость, успокоить недовольных, завоевать симпатии образованного круга? Отнимая большее, правительство готово было уступить в малом и политическим реформам предпочло театральные.

Как бы то ни было, но Островский отнесся к этому делу горячо, добросовестно. Пять месяцев – всю осень и зиму – пробыл он в Петербурге, никуда не выезжал, почти ни с кем не встречался. Аккуратно ездил в Комиссию, готовился к каждому заседанию, писал «мнения» и записки, где разбирал вопросы о труппе, репертуаре, о театральной школе. Крупные перемены на русской сцене грезились ему.

В Комиссию помимо чиновников входили драматурги Д. В. Аверкиев и А. А. Потехин. Но собратья по перу вскоре его разочаровали: Потехин больше всего волновался о гонораре, Аверкиев вел себя надменно, и в конце концов Островский убедился, что перед ним «союз человека, обуреваемого самомнением до помешательства, с человеком, корыстолюбивейшим из смертных, когда-либо получавших поспектакльную плату с Импер[аторских] театров»[730].

Ханжою Островский не был и сам «плакал от радости», когда в Комиссии был утвержден проект о праве наследования, по которому его дети должны были получать деньги за пьесы пятьдесят лет после смерти отца. Но ждал он от Комиссии не одного этого. А между тем доклады его почтительно выслушивались, принимались, но он уже чувствовал, что ходу им не дадут.

Так и случилось. «Я сеял доброе семя, но ночью пришел враг мой и посеял между пшеницею плевелы», – поминал Островский древний текст.