Александр Островский

Поначалу внимание публики занимали все же пышноречивые статьи первого соредактора Погодина – Шевырева: «Взгляд русского на образование Европы» и им подобные, содержавшие проповедь против гниющего Запада; возбуждала интерес острая, хоть и малоуспешная, полемика с Белинским и Галаховым. Но дальше пошла уже одна сухомятка: духовное красноречие Филарета, материалы по истории славянства, путевые записки редактора «Год в чужих краях», переполненные замечаниями о дороговизне иноземных гостиниц и иных дорожных расходах.

Погодин «разговаривает с публикою в халате», – шутил издатель «Современника» Плетнев. А Грановский открыто возмущался: «Погодин и Шевырев вовсе не понимают, что такое современность журнала. Первый думает, что он (то есть журнал) должен быть сборником всякой старинной дряни, называемой историческими материалами; второй будет наполнять “Москвитянин” по-прежнему своими водянистыми приписками и жалобами на разврат литературный»[147].

Художественный раздел «Москвитянина» не выручал дела. Случайной находкой были незаконченная повесть Гоголя «Рим» и переводы Жуковского, да и те, в сущности, Погодин напечатал пиратски, выхватив из рук авторов. Зато пышным цветом цвели в журнале сочинения литературных дам – Шишкиной, Зражевской, Цветковой («Все наши знаменитости, известности, прелести, красоты, любезности!» – представлял их издатель) и всеми забытых литераторов прошлой эпохи, таких как Шаликов или Иванчин-Писарев. Рискуя вконец испортить приятельские отношения с Погодиным, Гоголь писал Языкову под впечатлением прочитанных им в Италии книжек журнала: «“Москвитянин”, издаваясь уже четыре года, не вывел ни одной сияющей звезды на словесный небосклон. Высунули носы какие-то допотопные старики, поворотились и скрылись!»[148]

Погодин сам дивился, как набирается у него очередная книжка – из воздуха, из ничего. С той самой поры, как он затеял «Москвитянина», не было ему и минуты покоя: он испытывал вечный страх, что дальше нечего будет печатать. Но, как в пословице молвится, голенький «ох!», а за голеньким – бог: вдруг набегал какой-то автор, будто с неба сваливалась к крайнему сроку драма в стихах, или роман, или, на худой конец, повестушка «Черная маска», написанная одной из светских приятельниц издателя, да ко всему этому несколько стишков усердием ближайших сотрудников, да листа три собственного исторического исследования о древних храмах или славянской номенологии, да какая-нибудь библиографийка с отзывами на дареные издателю книги – глядишь, и номер готов, с каким можно в люди показаться. А завтра… завтра снова голова болит, думай о следующей книжке.

Понятно, все это не могло поддержать репутацию журнала. Мало того, что в нем нечего было читать. Он к тому же и издавался с какой-то вопиющей небрежностью: скверная тяжелая бумага, отвратительные шрифты, свинцового цвета обложка – «будто от чая», злословили московские остряки. (Казалась ли она Ап. Григорьеву зеленой или впрямь позеленела потом?)

Со дня рождения «Москвитянина» преследовали опечатки. Стоит ли этому удивляться? Издатель был беспечен по части корректуры, а «машинисты» и наборщики журнала пили так сильно, что нередко их приходилось выручать из «части». Времена были еще крепостные, и провинившиеся получали по патриархальной простоте розги и палки. Был случай, когда опоздавший «тередорщик» был отослан фактором типографии к смотрителю, а тот, не разбираясь долго, велел всыпать ему пятьсот розог, после чего несчастный едва мог встать.

Но такая система корректуры, как известно, помогает мало. В журнале почти не встречалось страницы без опечаток – и все какие-то предосадные. Так, в статье Данилевского вместо слов «с тремя жирафами» напечатали как-то «с тремя эпиграфами». А в написанной С. Аксаковым статье о Загоскине обнаружилось столько опечаток, что в уважение к заслугам почтенного автора пришлось скрепя сердце давать поправку. Но и в поправку с непостижимой фатальностью вкралась новая ошибка. Вместо слов: «допущены значительные опечатки и пропуски» – напечатали: «значительные опечатки и проступки». Да что там говорить – сам Островский, как помним, стал жертвой подобной небрежности при первом упоминании его имени в журнале.

Как при всем этом, да еще при летних отлучках издателя в Поречье, где его высокопоставленный друг граф Уваров пытался создать приют наук и искусств, некие подмосковные Афины, «Москвитянин» еще ухитрялся выходить, всегда оставалось загадкой. Один из давних сотрудников Погодина, старый поэт М. А. Дмитриев, так пытался объяснить этот феномен: