Александр Островский

Погодинский домашний хронограф дает точную картину того, в каких условиях и обстоятельствах принял Островский на себя редактирование «Москвитянина».

Из дневника Погодина:

«15 ноября 1849 г. Нумер вышел поздно, и я сердился. Разбирался.

17 ноября. Дома еще досада от Вельтмана, который говорит, что выезжают на нем, между тем как он ленится.

5 февраля 1850 г. Получил письмо от Вельтмана: лучше разойтиться вместо споров.

7 февраля. Вечер у Вельтмана – несет свое, и сердиться на него нельзя.

9 февраля. Ультиматум Вельтману, все еще это заноза мне».

С февраля 1850 года в дневнике Погодина начинает мелькать имя Островского как возможного соредактора, а после того как Вельтман на укоризны в постыдном нерадении ответил в запальчивости, что он «и хотел ничего не делать» по журналу, Погодин окончательно осознал неизбежность его замены.

«15 февраля. Думал об участии в “Москвитянине” Островского, Берга, Мея.

19 февраля. Островский и Мей о журнале. Хорошо пошло, но Вельтмана все-таки мне жаль.

21 февраля. Мей привез условия. Принял. Кажется, хорошо пойдет.

1 марта. Островский не был, все не решится.

3 марта. Островский соглашается и нет, покамест на пробу»[151].

Легко понять причину колебаний Островского. Соблазн самому вести журнал был велик, но и взвалить такой груз на плечи было не легко решиться. К тому же прижимистый характер издателя, не ронявшего зря и полушки, в чем Островский уже удостоверился при расчетах по «Банкроту», мог отпугивать его. Неизвестно было и то, в какой мере даст он новым сотрудникам свободу рук в отношении направления журнала. Да и личные обстоятельства связывали Островского: он все еще числился чиновником Коммерческого суда, и неясно было, обеспечит ли его в случае ухода с казенной службы литературный заработок.

Но, согласившись работать «на пробу», Островский, по свойственной его натуре добросовестности, незаметно впрягся в журнальный воз и потащил его. С марта 1850 года он один из основных помощников издателя по журналу: сам подыскивает рукописи, читает, редактирует их, летом – за отъездом Погодина в Поречье – берет на себя корректуру очередных книжек.

Его труды разделяет на первых порах Лев Мей – чуть томный на вид молодой поэт с тонкими чертами лица.

Простодушный, безалаберный, нерасчетливый Мей привык жить жизнью богемы. Сговорившись с Погодиным о сотрудничестве, он настоял, чтобы в «Москвитянине» было официально извещено о его вступлении в должность, и в майской книжке журнала за 1850 год появилось сообщение «От редакции»: «Л. А. Мей будет заведовать отделениями русской словесности и иностранной словесности» (№ 9). Но для его честолюбия этого оказалось достаточно, и, увлеченный своими литературными занятиями, службой в гимназии и женитьбой, он все меньше уделяет внимания журналу.

Некоторое время делит с Островским и Меем их заботы по журналу и Сергей Колошин, однокашник Мея по Царскосельскому лицею. Буйный гуляка, недавний гусар, которого привычнее было видеть в расстегнутой рубахе и с бокалом вина, чем с гусиным пером в руке, пишет «светские» повестушки, сочиняет довольно живые нравоописательные очерки «Записки праздношатающегося» для «Смеси», возится с переводом романа Диккенса.

Все это, впрочем, не очень надежные сотрудники. Островский не требовал у Погодина объявлять в журнале во всеуслышание о его редакторстве, но ему все чаще приходится вывозить журнал одному. Вот его характерная записка Погодину в июле 1850 года:

«Повесть Писемского у графини, “Одарку” посылаю, Сосулькина взял автор для переделки. О “Греческих стихотворениях” привезу в типографию. За Плавта примусь и, вероятно, кончу скоро»[152].

Здесь названо сразу несколько имен, обязанных своим появлением в журнале Островскому. Без особых деклараций о перемене направления, самим подбором материала молодой соредактор Погодина пытался хотя бы отчасти реформировать обветшавший облик журнала.

Писемский был, пожалуй, его главным художественным козырем.

Не диво, что, едва получив в руки журнал, Островский вспомнил о нем. Они были давними знакомцами: пока Островский слушал лекции у юристов, в соседних аудиториях на математическом факультете занимался Писемский. Они могли встречаться в «Британии», в студенческих кружках. К тому же Писемский костромич, а значит, считались они земляками. Их общим знакомым был студент Немчинов. Наверное, в немчиновском кружке услыхал впервые Писемский еще рукописного «Банкрота», о чем любил потом вспоминать.

Островскому нравился широкоплечий, кряжистый костромич с высоким лбом и широко открытыми, чуть навыкате глазами, этакий уездный медведь, говоривший с меткой неправильностью речи и любивший ввернуть соленое словцо. Они быстро почувствовали доверие друг к другу, и если Писемский бурно, несдержанно восхищался комедией Островского, то и Островский одобрял его литературные начинания. Он знал, что еще в 1846 году Писемским была закончена повесть «Виновата ли она?», которая так и не увидела свет, поскольку Краевский не решился напечатать ее тогда в «Отечественных записках».