Александр Островский

Литературные планы его были обширны. Он задумал трагедию из времен Александра Македонского[158]. Молодость любит такую пробу сил: неожиданные решения и дерзкие самому себе задачи. Пусть не думают, что он, Островский, способен лишь на живописание купцов и замоскворецких свах в платочках. Возможно, кто-нибудь решил, что он лишь виртуозно «списывает» знакомый ему язык и нравы? Так не хотите ль трагедию в стихах, где действие будет происходить в Вавилоне и Древней Греции? Дорогу самой смелой поэтической фантазии!

В его трагедии «Александр Великий в Вавилоне» должны столкнуться представители двух древнейших культур – иудеи и греки. Герой пьесы – молодой иудей – полюбил свою одноплеменницу, а она из честолюбия предпочла ему удачливого полководца Александра. Отвергнутый герой становится могущественным пророком, и едва ли не он предречет гибель Александру и распад его империи. Пьеса должна была нести в себе идею превосходства вечной силы души и мысли, пророческой силы поэзии над внешней силой власти, неправого могущества.

Однако Погодин напрасно ждал обещанную Островским для его журнала пьесу. Дальше нескольких набросков поэтической песни молодого героя дело не пошло. Что-то, видно, не задалось у автора, а он не хотел портить спешкой дорогой ему сюжет, берег его «про запас». (Два десятилетия спустя он расскажет его Петру Ильичу Чайковскому как возможную основу для оперы, и композитор восхитится, «до чего эта канва великолепна!»[159].)

Задумал было Островский и драму из русской истории – о царевне Ксении Годуновой и ее несчастливой судьбе. Но и этот благодарный сюжет вскоре оставил.

Остановился Островский на полдороге и в переводе «Азинарии» («Комедии об ослах») древнеримского комедиографа Плавта. А перевод «Укрощения злой жены» Шекспира, не пропущенный драматической цензурой, он и не решился предлагать в «Москвитянин». Казалось, после оглушительного успеха молодой драматург начинал терять почву под ногами: его преследовали неудачи.

Писатель, получивший громкое имя после первой же крупной своей вещи, ставит себя в невыгодное отношение к публике: она глядит на него с ожиданием и каждый следующий шаг ревниво меряет рамками той, первой удачи. Второй выход к читателям всегда самый трудный. В перекрестье сочувствующих и враждебных взглядов Островский как-то заторопился. Он чувствовал, что пауза после его первого появления в печати затягивается. Погодин тоже подгонял его, и, как бы между прочим, Островский выдал в свет два небольших одноактных этюда.

Для одного из них он переворошил свои старые бумаги, извлек второй акт оставшегося незаконченным «Искового прошения» (первый был еще прежде переделан им в «Картину семейного счастья») и обработал его так, чтобы он получил законченный вид. «Утро молодого человека», появившееся в «Москвитянине» еще до конца 1850 года, изображало молодого купчика, желающего жить «по моде»: он спит до второго часу дня, даже коли спать вовсе не хочется, щеголяет французскими журналами и книжками, в которых ни слова не может прочесть, ходит на балет непременно в первый ряд кресел да «по рощам шампанское пьет». Его обирают все кому не лень – приятели, лакеи, приживалы, всякая рвань, а он готов просадить наследное достояние, лишь бы не ударить в грязь лицом перед «благородными» молодыми людьми.

Другой свой этюд, «Неожиданный случай», Островский даже не захотел (или не решился!) напечатать в «Москвитянине». Он появился в альманахе «Комета». Вероятно, сам Погодин не был от него в восторге. Иначе зачем бы Островскому так подробно, будто оправдываясь, объяснять в письме к нему:

«О своей пьеске я Вам вот что скажу: я хотел показать только все отношения, вытекающие из характеров двух лиц, изображенных мною; а так как в моем намерении не было писать комедию, то я и представил их голо, почти без обстановки (отчего и назвал этюдом). Если принять в соображение существующую критику, то я поступил неосторожно: как вещь очень тонкую, им не понять ее…»[160]

Писателю никогда не следует объяснять свои сочинения. «Примечание романиста подобно честному слову гасконца», – говорил Бальзак, имея в виду, что гасконцы – народ с воображением и верить им на слово нельзя. Примечание драматурга ничем не лучше примечания романиста.

Островского потянуло желание написать экспериментальную психологическую вещицу в духе французских драматических пословиц, «провербов» Альфреда де Мюссе, бывших в большой моде на русской сцене.

Увы, характеры Розового и его приятеля Дружнина были исчерпаны в первой же сцене; действие потонуло в вялом диалоге с псевдонатуральными повторами одних и тех же слов и выражений.

За свои малоудачные этюды Островский поплатился насмешками петербургских журналов, достаточно для него чувствительными. В фельетоне «Современника» И. И. Панаев не без яда осмеивал вялые, бессодержательные диалоги Пюсового с Лиловым, пародируя само имя героя Островского – Розового[161].