Александр Островский

Теперь Писемский обещал Островскому свою новую повесть – «Тюфяк», и появление ее в «Москвитянине» должно было стать его литературным дебютом. С благословения Островского в литературу входил новый крупный писатель. Получив повесть Писемского, Островский обрадовался ей, как счастливой находке, и тотчас разблаговестил о своей удаче и «графине» (Ростопчиной) и самому Погодину. Он говорил им о «Тюфяке», надо думать, то же, что повторил год спустя на страницах журнала в своей рецензии.

«Интрига повести проста и поучительна, как жизнь. Из-за оригинальных характеров, из-за естественного и в высшей степени драматического хода событий сквозит благородная и добытая житейским опытом мысль. Эта повесть истинно художественное произведение». Восхищаясь характером Бешметева, Островский не находил в повести своего приятеля почти никаких недостатков: «Я думал, что непременно найду, для видимости беспристрастия, за что в конце побранить автора; но, окончивши, я вижу, что решительно не за что»[153].

Можно было бы поставить в упрек Островскому его дружескую апологетику. Но как же нужна редактору журнала такая увлеченность! Пожалуй, простительнее она, чем привередливая разборчивость человека, взирающего на все со скучающей, пресыщенной миной и всем своим видом выражающего, что его ничем не удивишь.

«Тюфяк» появился в «Москвитянине» осенью 1850 года, и тогда же были напечатаны в журнале два других сочинения, упоминаемые в записке Островского Погодину: повесть Е. Э. Дрианского «Одарка-Квочка» и «Похождения Сосулькина».

Подобно «Тюфяку», повесть Дрианского была добыта для журнала усердием Островского. Он расхвалил Погодину безвестного автора, подражавшего в своей «украинской» повести молодому Гоголю. Островский находил, что непритязательные рассказы Дрианского «во всякой, даже большой литературе были бы на виду». Вероятно, при этом он довольно смело отредактировал новичка, нуждавшегося на первых порах в литературной помощи. Во всяком случае, несколько лет спустя, рекомендуя в «Современник» повесть Дрианского «Квартет», он писал Панаеву: «Марайте и поправляйте, как угодно» – так можно было сказать, лишь имея в виду свой опыт работы с покладистым автором. И это не испортило их отношений.

В окружении Островского мы не раз еще приметим этого милого человека с загорелым смуглым лицом и черными усами, скромнейшего Егора Эдуардовича Дрианского. Страстный охотник и неудачливый литератор (из его повестей позднее стали более известны лишь «Мелкотравчатые» и «Квартет»), он на долгие годы станет преданным другом Островского и всей его семьи. Александр Николаевич же всегда будет относиться к нему с ревнивой заботой человека, открывшего его небольшой, но чистый талант, и досадовать на его непрактичность, «хохлацкое упрямство» и «неумение показать товар лицом».

Что же касается «Похождений Сосулькина», то, вероятно, и с этой рукописью Островскому пришлось изрядно повозиться. Еще 5 апреля 1850 года Погодин писал Островскому: «Рекомендую Вам молодого автора Николая Ивановича Иванова, которому принадлежат “Похождения Сосулькина”[154]. Потолкуйте и подайте Ваш совет. Давай бог нам больше талантов. Порасспросите и проч. и проч.». Наверное, в результате занятий Островского с Ивановым его рассказ был напечатан в «Москвитянине» под названием «Признания моего знакомого» (1850. № 24).

Серьезно, горячо берется Островский за новое ему дело редактирования журнала. По-видимому, он намеревается выступать в нем не только как автор художественного раздела, но и как критик. Первой его попыткой в этом жанре была обширная рецензия на повесть Евг. Тур «Ошибка», напечатанная в апреле 1850 года в «Москвитянине». И сам объект ее был не случаен, и намерения критика ответственными и серьезными.

Графиня Салиас, урожденная Сухово-Кобылина, сестра будущего знаменитого драматурга, носила псевдоним «Евгения Тур» и была известной московской «западницей». В ее салоне еще совсем недавно с восторгом была принята первая пьеса Островского «Свои люди – сочтемся!». Может быть, поэтому, начиная свою рецензию, Островский почел долгом прежде всего опровергнуть нападки на обычное равнодушие «московской публики к выступающим талантам». «Всякое сколько-нибудь замечательное произведение (не говоря уже о значительных), где бы оно ни появилось, находит в Москве теплое сочувствие, – писал в рецензии автор «Банкрота», и в этом слышался отголосок недавних личных впечатлений. – Надобно правду сказать, публика наша не многочисленна и не имеет одного общего характера; она состоит из многих небольших кружков, различных по убеждению и эстетическому образованию; часто новое произведение возбуждает не только различные, но и совершенно противоположные мнения и толки. Впрочем, это совсем не беда; различные убеждения производят споры, движение, жизнь, а вовсе не апатию, в которой обвиняют Москву»[155].